Виталий Москаленко - Райцентр [сборник]

Вечерело. Стояла июльская жара, окна были открыты настежь, отец лежал в нише, над которой был навешан разнообразный охотничий инвентарь. Отец, помимо своей активной творческой и административной деятельности, был заядлым охотником. Теперь он был неизлечимо болен, знал это, но держался молодцом, как сказал кто-то из бесчисленных скорбящих посетителей, друзей, соратников по художественной самодеятельности и знакомых из охотхозяйства. Рогов и там занимал какой-то ответственный пост.

Степан Рогов, отец Генки, был своего рода достопримечательностью Райцентра. Ему было шестьдесят девять лет, он трижды был женат, в последний раз на матери Генки, в предпоследний — на матери сводных братьев Сашки и Михаила Степановича.

Сашка был моложе Михаила Степановича лет на шесть, но был вечно Сашка, старший и самый уважаемый из сыновей Рогова всегда был Михаил Степанович. Так уж повелось. Михаил Степанович теперь уже какой-то значительный начальник на цементном. И это-то в тридцать восемь лет! Генка знал: ему прочили хорошую карьеру.

«Ну, вот и прекрасно! — подумал Генка. — Пусть он и хоронит». Генка смотрел на носки белых туфель и думал, что ни он, ни мать фактически так и не узнали, где была отцовская первая семья. А ведь она была… И дети были… Говаривал как-то сам. С улыбочкой, с горделивым оскалом, мол, погулял! Ну, теперь какие это дети! Лет небось под пятьдесят. А все-таки интересно — где они? Может быть, там, на Урале?

Отец в войну был известным танцовщиком в Свердловске и имел бронь. Причины, почему отец оставил и первую и вторую семьи, дома никогда не обсуждались. Генка лишь знал, что мать его тридцать лет назад была очень красива. И Степан Рогов не устоял в очередной, третий раз.

Теперь двое сыновей, Сашка и Михаил Степанович, сидели в летней беседке во дворе, пили чай с сушками, разговаривали с Генкиной матерью. Мать была почти одного возраста с Михаилом Степановичем и его женой и поговорить им было о чем. Кроме того, в беседке сидел сводный племянник Генки (так, что ли, его назвать?), сын Михаила Степановича. Все были в сборе. Сидели, говорили о том о сем. Ждали.

Окна в дом были открыты, и из сумерек доносились частые всплески трескучего, крикливого Сашкиного голосишки. Он, получается, был средний брат. Но именно он и был, как в сказке сказывается, дурак.

Сашка отирался в торговле, спекулировал, с семьей не жил, а шлялся по закоулкам Райцентра, где попало. Сашке больше всего досталось, когда отец их бросил. Вскоре умерла мать, и он, бесхозный, жил где придется: у бабки, умерла бабка — приветила тетка, потом учился в техникуме, не окончил, был судим… Теперь, к тридцати двум своим годам, это был высокий лысоватый худой блондин со спутанными немытыми волосами, в чувяках на босу ногу, в легкой маечке, с папиросой, вечно прилипшей к нижней губе.

Сашка не любил Генку. Генка терпеть не мог Сашку. Разница в возрасте была невелика, но, по-видимому, с самого раннего детства Сашка смотрел на Генку как на счастливчика, которому принадлежал его, Сашкин, отец, у которого была мать, было все.

В Сашке Рогов-старший проявился больше всего. Наверно, в войну и после нее отец был красив такой же красотой, притягивающе-отталкивающей, чрезмерной.

Если их троих, думал Генка, поставить вместе, было понятно, что Сашка, не ударь его судьба наотмашь, пошел бы дальше всех. Но он никуда не пошел. Сломался. Сидел теперь там, в беседке, закинув ногу на ногу, и что-то клекотал, как индюк.

Генка встал и сосчитал в комнате шаги. Хватит или нет? Не хватало. Сел, достал билет на поезд, который купил сегодня с Ваньком, другом детства. Генка больше не мог сидеть в Райцентре. В конце концов, получается, что он — прогульщик! Прима обзвонилась всю эту неделю. Прима ждет не дождется, томится… Но сочувствует ему без конца и настаивает, чтобы он остался на столько, на сколько ему необходимо, — она все уладит!

Уладит, это понятно. Она все может, прима, но только не хотелось лишний раз быть в зависимости от нее. Потому что она тоже — палец в рот не клади! Все потом вспомнится до мельчайших подробностей. Надо ехать. Надо. Он чувствовал это. Да и мимикрировать надоело, изображать горе и тоску осточертело.

Никто не любил отца. Никто из сыновей. Ни один, ни другой, ни третий. Только вид делали. Все, кроме Сашки. Тот хоть честнее всех. Заглянул сегодня в первый раз, сказал:

— Я думал, поминки у вас… Он что — еще живой?

Теперь сидел в беседке, трепался с женой Михаила Степановича и матерью. Сюда не спешил.

Отец был жестокий человек. Сказать так о нем — значит ничего не сказать. Он всегда жил для себя, думал только о себе. Тридцать лет назад, когда здесь в Райцентре только-только все начиналось, когда строился город около завода, он приехал с двумя детьми и женой на свою родину (в Райцентре жила его мать). Ему обещали, что в Райцентре будет театр. Профессиональный театр. И, вполне вероятно, с оперной и балетной труппой.

Тогда и размахивались широко, и обещали не жалея красок. Строился крупнейший цементный завод, в перспективе — современный благоустроенный город, Райцентр-2. Артистом отец к тому времени не хотел быть. Подчиняться надоело — захотелось управлять, диктовать свою волю. Стал режиссером во главе оперного театра, который существовал на бумаге. А наяву… Театра не получилось. Отец сделался дельцом. Деньгу зашибать на левых концертах хорошо выучился. Дом вот отстроил, гараж под ним, все, что катилось в руки, схватил, подмял, сгреб. Все. И ДК «Цементник», где был бессменным руководителем, и директором, и отцом, и братом, и вершителем судеб. Тридцать лет танцевальную студию вел, танцевальные спектакли ставил, завоевывая на разнообразных конкурсах призы и вымпелы. Был единственным устроителем маевок, весенних, летних и зимних гуляний. Решал, кому танцевать главные партии в своем ансамбле и кому играть роли в народном театре. Во все лез, до всего ему было дело. Между прочим, обращал внимание на молоденьких, подающих надежды студиек, советовал поступать, ну и пользовался тут же, если перепадало… Ничего не упускал и не упустил. И ползали за ним по пятам всякие слухи. Были основания для тех слухов, были. Генка знал об этом с детства, частенько слышал рыдания матери, приглушенные подушкой.

Генка встал, прошелся по комнате, опять сел, стал смотреть на отца. Тот приоткрыл глаза, почувствовал взгляд.

— Гена… — разлепил губы.

Генка спрятал билет во внутренний карман ветровки, осмотрел еще раз запачканный носок великолепной дареной туфли, подошел к окну. Вот-вот должен был подъехать Ванек, закадычный дружок ушедшего детства. Смена на цемзаводе заканчивалась в двенадцать. Пока откроет гараж, выгонит машину, пока доедет — целый час. Поздно. Но хотелось. Немного романтики, речка, костерик, парочку каких-нибудь девочек-несмышленышей, чтобы глаза на него пялили, на известного райцентровского танцора.