Виталий Москаленко - Райцентр [сборник]

Хохлов был неплохой мужик и тоже был «слабостью» Елкиной, но меньшей, чем Суровикин.

В Хохлове было все, чтобы его обожать и не принимать всерьез: широта, удаль, сильный голос, подвешенный язык и способность все время чуток поигрывать. Который год он в застольях умело исполнял роль тамады, и специально для этого банкетика с ним была проведена репетиция, расписан текст, заучены слабеющей памятью названия книжек Козлова и цитаты из произведений.

Хохлов молчал, подавленный ответственностью, пытаясь не растерять главного. Кроме того, если все пройдет «как надо» — директор обещал взять в сентябре на утиную охоту в дальние лиманы, куда было не так-то просто попасть.

Кроме того, из танцевального коллектива были приглашены две разведенные бабенки, солистки, недурные собой и проворные в приготовлениях снеди.

— На всякий случай, — сказал директор. — Чтобы природа глаз радовала.

Сам-то он на ладан дышал, нарадовавшись сполна к шестидесяти своим годкам.

Козлов с женой вышел на берег степного пруда, навстречу им в русских нарядах, в кокошниках, с хлебом-солью шагнули из камышей солистки и низко поклонились в пояс. Завхоз ДК Нилыч был тут же, наряженный в косоворотку и сапожки, заиграл на аккордеоне туш, а Хохлов с бубном в руках что-то процитировал из произведений писателя.

Козлова тут же, на месте, прошибла слеза. Он отламывал щепотку хлеба, макал ее в соль, поливая слезами. То же самое проделали его молодая жена в джинсах в чрезвычайную обтяжечку и сынок.

Сын почему-то обнюхал этот каравай, словно проверяя, не отравленный ли, метнул исподлобья взгляд на кокошники и отошел.

Сели за стол. Сын уместился между солистками, которых директор ошпаривал пронзительными взглядами. Они должны были подавать закуски, а не млеть возле вундеркинда.

Елкина села по правую руку от Козлова, смотрела вдаль, за большой пруд, туда, где садилось солнце, благоговела. Все случилось так, как она пожелала. Мирошник поблескивал очками, оглядывая присутствующих, Суровикин добродушно улыбался жене писателя, накладывая ей в тарелку салат и ожидая благоприятного момента, чтобы завести разговор о поэзии, чтобы и эти далекие от цивилизации места наконец огласились возвышенной речью о верлибре и Верхарне.

Внизу, далеко за прудом, с обрыва видна была степь, желто-бурая, жаркая, расчерченная скошенными хлебами и перепаханной стерней.

Хохлов встал и сказал тост. Бодро, весело, но и без лишней суеты. Хорошо сказал.

— Поехали! — воскликнул в конце монолога Хохлов.

Тронулись. Хохлов отставил стакан в сторону, так как был предупрежден, что если «насосется» — не видеть ему охоты в дальних лиманах.

Бабенки, отхватив водочки «вполклювика», вскочили и стали подавать закуски. Наготовлено всего было «до чертовой матери», как сказал Нилыч, привезенный сюда с солистками еще утром для сервировки стола. Кстати, он первый заметил, что место выбрано не совсем удачно. Здесь спускается колхозное стадо на водопой. Но его не послушали, не до того было.

Вскоре наладился какой-никакой разговор. Бабенки вертелись как заведенные, приятные, статные, гений сын нет-нет да и поглядывал в их сторону. Сын не пил. Оказывается, как объяснила поэтесса, организм сына не принимал водку. Аллергия. Из присутствующих никто еще не болел аллергией. Это была последняя, модная болезнь.

— Мальчик серьезно болен, — сказала поэтесса вполголоса, впрочем, это вскоре открылось само по себе.

Когда бабенки упорхнули готовить баранчика — сын стал подергиваться. «Как-никак начал писать с четырех лет для ударных! — думала Елкина. — Это не шутка!» Она украдкой поглядывала на гения. А он отстукивал ладошками по торцу стола, подергивался, двигал головой взад-вперед, раскачиваясь в такт.

Разговор не клеился. Несколько раз Людмила Петровна пыталась повернуть его на тему о творчестве Козлова, его последней драмы, написанной вместе с женой и положенной на музыку сыном, но каждый раз они с женой как-то искусно ускользали от обсуждения спектакля. Продолжалось это до тех пор, пока сын ел и стучал по столу, но когда ему это надоело, он отвалился от стола и заявил:

— А спектакль-то ваш — дрянь!

Все сделали вид, что ослышались. Тогда он повторил еще раз:

— Вы что, оглохли? Спектакль ваш — посмешище.

— Кирилл, прекрати! — побледнев, негромко сказала мать.

— Фуфловый спектаклик… И пьеска фуфловая, там-там-там, пара-ру-ра-ру-ра! И мне урок, что связался с вами…

— Кирилл! Замолчи!

— Штукарники… — Он глянул в сторону степных просторов: — А места тут класс… И как только здесь вот «это» могло уродиться? — И он вдруг кивнул через стол.

«Это» оказалось Козловым. Все обомлели. Бабенки застыли с тарелками в руках, Хохлов проглотил приготовленный тост… Козлов-старший, по-видимому, привыкший к подобным вывертам приемного сына, великолепно сделал вид, словно сказанное его не касается. Может быть, так все и закончилось бы тогда, на берегу пруда, на родине Козлова, но Мирошник, который во всем доходил до сути, полуглухой и подслеповатый, переспросил:

— Что уродиться? Простите… Вы о люцерне? — И повернулся в другую сторону от пруда, где на склоне была высажена для колхозного стада люцерна…

— Нет, не о люцерне я, а о Козлове, — не поднимая головы, ответил сынок.

— Простите…

— Прощаю. Па-ру-ру-ра!

Мать встала, обошла вокруг стола, что-то быстро с каменным лицом проговорила сыну. Тот, тоже не меняясь в лице, подергиваясь и стуча барабанный ритм, ответил, пожимая плечами:

— А что я сказал такого? Ай-яй! Ничего, переживет. Правда, Козлов? Переживешь?

Мать схватила за руку сына, выволокла и потащила от стола. Сын смеялся, пытался вырваться, но мать битых полчаса вдалбливала ему что-то. Тот внимательно слушал, продолжая едва заметно подергиваться, сохраняя ритм. Потом резко вырвал руку и пошел вдоль пруда, поднимая комки глины и бросая их далеко, на середину пруда. Потом поднялся на пригорок.

Мать вернулась, все заговорили, стали поднимать тосты, смеяться и шутить. Хохлов опять хорошо сказал, Нилыч ввернул какую-то цитатку из произведений Козлова, Суровикин только-только перевел разговор на поэзию, и уже вот-вот хотели было спеть песню, как опять пришел вундеркинд. Спустился по тропинке между камышей, подошел к столам, поставил огромный переносной магнитофон, сказал:

— Танцевать будем, художники?

— Сейчас песню споем, и будете танцевать, — ответил тихо и пристойно Козлов-старший.

Сын так и покатился со смеху.

— Зачем тебе петь, Козлов! У тебя нет слуха!

— Кирилл! — возвысила голос мать.

— А что я такого сказал? Вся Москва знает, что у Козлова нет слуха!

— Молодой человек, вы все-таки в компании, на людях! Будьте добры вести себя пристойно! — не выдержала Людмила Петровна, всю свою сознательную жизнь воспитывающая чужих детей.