Виталий Москаленко - Райцентр [сборник]

— Не тяни, не тяни… Все надо сделать быстро. На работу пока не ходи. Возьми бюллетень и занимайся оформлением документов. Никому ничего не говори. Поставишь всех перед фактом. Никаких объяснений и так далее… Пришел, сделал ручкой. Пообещал привезти каждому именно то, чего ему не хватало всю жизнь, и на самолет. Рядом с Собовым, в соседних креслах, в загранку!

Я смотрю на Левку. На его крепкий, жилистый затылок. Он намертво вцепился в баранку, глаза его буравят каждый метр дороги. Он опять насвистывает себе под нос. Что-то однообразное и простое. Да кто же он, этот обладатель мощной холки, этих красивых черных перчаток, вцепившихся в кусок крокодила, натянутого на руль? Кто он?! Обладатель царственной Тамары, лучший разыгрывающий всех времен и народов, летящий с континента на континент, летящий по головам вперед, вперед. По головам Макарычевых, Петровых, Сидоровых, по их желудкам и сердцам! По их душам!

— Завтра же сфотографируйся и делай характеристику… Через неделю выездная комиссия, утверждение.

— Я еще не дал согласие, что поеду, — говорю я. И чувствую, как у меня дрожат руки. Этого еще не хватало! Я с удивлением смотрю на руки и повторяю громче: — Я еще не дал согласие…

Потом поднимаю глаза и смотрю по сторонам. И после на Левку. Оказывается, мы уже стоим на переезде. Шлагбаум закрыт. Мигает светофор. Мы ждем поезда. Левка выключает мотор, и «дворники» со скрипом мечутся по ветровому стеклу в поисках выхода. Левка положил обе руки на спинку переднего сиденья, повернулся ко мне и смотрит в упор, разглядывает. Я сижу, вжавшись в угол машины, молчу, смотрю в окно, на приближающийся издалека состав. Из-за лесопосадки виден черный дымок, вспыхивающий над корпусом тепловоза. Он тяжело тянет состав в гору. Молчим. Потом Левка говорит:

— Помнишь, какой ты положил мяч в финале?

— Помню… Ну и что? — спрашиваю я и смотрю, как медленно, словно задыхаясь, тепловоз приближается к нам.

— Когда всех удалили за фолы, мы играли втроем, и я тебе кинул на ход, почти от своего кольца. До сирены оставалось две секунды.

— Помню, — говорю я. — Ты слишком сильно кинул тот мяч. Я его достал с трудом.

— Я кинул нормально, вразрез между двумя игроками. Я рассчитал все правильно. Все растерялись.

— Все равно. Мяч летел слишком сильно… Но я его достал и положил. Двумя руками сверху. Из последних сил. Нет, Левка… Плохо ты кинул тогда.

— Ладно, — Левка жестко обрывает меня. — Допустим-предположим. — И смотрит на меня, потом добавляет: — А ты не изменился.

— М-х, — говорю теперь я.

Дождь льет и льет, состав медленно приближается. Уже слышен тяжелый, надрывный рев тепловоза.

— Длинный, послушай меня внимательно. — Левка трогает своей черной беспалой рукой мою. — Посмотри на меня, Длинный.

Я смотрю. Глаза у Левки чистые-чистые. Светлые глаза.

— Послушай, ну что ты за человек! Ты только попытайся понять, попробуй услышать, что я говорю! Ведь ты же не слышишь, черт бы тебя побрал! В той игре, в которую мы когда-то играли, все было понятно. Там были правила, ограничения, примечания, исключения. Там было все. И все было ясно! Нападающий — нападай, защитник — защищайся, тренер — руководи! Здесь, вот здесь, — Левка показывает вокруг себя, — в этой игре ничего не понятно, понимаешь, ни-че-го! Здесь нет ни правил, ни команд! Здесь каждый за себя, и ты либо вступаешь в игру, либо выкатываешься на скамейку запасных!

Мы смотрим друг на друга. Я на Левку. Левка на меня. Мне почему-то становится смешно. Я говорю, с трудом сдерживаясь, чтобы не рассмеяться в голос:

— И ты приехал, чтобы выпустить меня со скамейки запасных?

— Да, — неожиданно улыбнувшись, говорит Левка. — Свисток уже был. Входи.

— И ты мне опять кидаешь вразрез?

— О чем разговор! Конечно! И ты выходишь один на один с пустым кольцом!

— Один на один? А Макарычев?

— Ну что такое для тебя Макарычев? С твоими-то данными: 192 сантиметра и прыгучесть, как у пантеры! Обведи его и положи как хочешь! Можешь даже двумя руками сверху, со скрипом!

— Я хочу «крюком»!

— Можешь даже с полуповорота из-за спины! Как великий Чемберлен!

— Можно я закурю? — не выдерживаю я. — Черт с ним, с этим твоим «No smoking!». Можно?

— Ладно, кури. Что у тебя?

— «Прима».

— На, — Левка открывает бардачок и выбрасывает мне вишнево-алую, отливающую серебром пачку, — кури эти… А то… Потом обшивка воняет…

— И что потом?

— Ничего. Мне все равно… Тамара не любит. — Он щелкает зажигалкой, бросает ее вместе с пачкой обратно, с силой захлопывает бардачок, смотрит на проползающий за шлагбаумом тепловоз. Я затягиваюсь. Смотрю на вагоны, считаю. Сбиваюсь со счета. Длинная коричневая сигарета с приятным ароматом сгорает прямо на глазах, совсем как бикфордов шнур. Я смотрю на нее, она горит и приближается к пальцам. Звякают вагоны, проплывают поставленные друг на друга машины на платформах. Сигарета горит, уменьшается в размерах. Пепел падает мне на руку. Я смотрю на него. Он такой же, этот пепел, как и от моей вонючей «Примы». Точно такой же… Никакой разницы. Только длинный и тонкий.

— Но теперь так! Давай теперь без этих твоих вечных штучек! Без закидонов, пожалуйста! Все сантименты, всю лирику закончили, слюни вытерли, слюнявчики сняли и закинули подальше. Он мужик простой, он этого не любит. Он такой: да — да, нет — нет! Ясно?

Я смотрю на свои руки, на грязь под плохо остриженными ногтями, на шишку от карандаша на среднем пальце, на пепел, который высится прямо над этой шишкой, моей трудовой мозолью. Пепел падает, рассыпается серебристым пухом.

— Пепел… — говорю я. — Небось на пол здесь нельзя?

Левка молча перегибается через сиденье и открывает мне окно. Я отряхиваю руки, похлопывая друг о друга ладонями. Капли дождя падают на руки, прохладный ветер обдувает их. Последний вагон, болтаясь из стороны в сторону, медленно уплывает за лесопосадку. Дождь кончился. Остался один ветер. Светофор на шлагбауме еще продолжает мигать, а я все еще сижу, уставясь на наклеенное не по-нашему «No smoking!».

— Ну, пока… — говорю я. Шлагбаум поднимается, светофор мигать перестал. — Здесь рядом платформа электрички. Скажи Люсе: пусть не волнуется… Придумай что-нибудь.

И опять Левка смотрит на меня. А я на него. Проходят две секунды, потом еще две, потом еще. Проходит целая вечность. Грохот и шум, шелест и свист. И тишина. Прежде чем я говорю ему:

— За труды спасибо. Извини.

Я вытряхиваюсь на асфальт, с удовольствием потягиваюсь, и во всех суставах раздается треск. Я хлопаю дверцей, поднимаю воротник своей немодной рубашки и спокойно, даже чуть вразвалочку, иду восвояси. Воздух свежий и мокрый. Я с удовольствием дышу этим воздухом, вышагивая на платформу электрички. Я иду и опять вспоминаю, что где-то здесь когда-то давным-давно мы собирали с Люсей ягоды.