Виталий Москаленко - Райцентр [сборник]

Генка вышел на крыльцо, спустился вниз, подошел к беседке. Прервал толков и ще, грубо, на правах хозяина:

— Пожевать есть?

— Ага! — суетливо стала пододвигать еду мать.

Генка ел молча. Потом поднял взгляд на Сашку. Тот сидел, как будто что-то проглотил, весь внимание. Слушал Марусю.

— Тебя зовет, — сказал Генка, прожевывая.

— Что ты говоришь? Может, сходить? — спросил Сашка у Михаила Степановича. — А?

Тот не ответил. Маруся замолкла, выдерживая паузу. Сашка развязно встал, пошел расхлябанной походочкой от беседки, словно пританцовывая. Оглянулся.

— Слышь, танцор… У тебя закурить нет?

Генка не ответил.

— Он не курит, — ответила за него мать.

— А тебе что — сказать трудно? — Сашка стоял, смотрел на Генку. Тот ел. Потом поднял глаза на Сашку.

— Иди, иди… — не оборачиваясь, придавил голосом Михаил Степанович. — Иди, если зовет.

— Ну ла-а-адно мне… Руководители тут… — осклабился Сашка. — «Иди, иди»! А ему что — сказать трудно? Брательнику?

Пошел, насвистывая, поднялся на крыльцо, опять повернулся, крикнул:

— Обувку снимать?

— Не надо, — сказала мать. — Так идите.

— А у меня, снимай не снимай… — оборвал на полуслове Сашка и вошел в дом, посвистывая.

Опять завыла Буба. Услышала голоса и просилась на волю. Бегала она, обыкновенно, по улице час не переставая. Потом, высунув язык, возвращалась назад и лакала воду, хакая, дрожа всем телом от удовольствия. И только потом разыскивала хозяина, клала на колени морду, узкую как веретено. Смотрела в глаза.

Теперь в дом ее не пускали, и она в сумерках, как сфинкс, каждый вечер лежала перед крыльцом. Не двигалась, слушала.

Генка отметил, что Буба, как никто, чувствовала надвигающиеся перемены.

Мать встала и пошла выпустить ее.

Генка смотрел на руки Михаила Степановича. Руки были отцовские, как две капли воды. Но с трудовыми мозолями, без выхоленности. Руки рабочего человека. И весь Михаил Степанович, и Маруся его, и сын внушали уважение и несли с собой спокойствие. И все-таки это были руки отца. Такими они запомнились в детстве, на охоте, ночью, когда они при свете фонарей освежевывали какого-нибудь очередного зайца. Лица видно не было, только тушка и нож.

Заяц готовился очень быстро для жаркого. Вспоминалась и сама охота. Гон по степи на «козле». Тогда еще не было «Нивы». Был «козел» с движком от двадцать первой «Волги». Вдвоем с отцом и еще дружок его Палыч (ханыга и делец, живущий за счет того, чтобы побольше содрать со степи) гонялись ночью за зайцами по примерзшей осенней степи. Ставили на передок две мощные фары и в «четыре глаза» неслись через балки и терновники напрямик по целине. Заяц попадал в поток света и бежал, бежал вперед по нему, не имея возможности повернуть в сторону. Рано или поздно он останавливался, поднимался на задних лапах и смотрел — что же это за чудовище: урчит, ползет, светит, но не греет. Генка ясно помнил, как стояли среди голой степи те зайцы, похожие на застигнутых врасплох людей. Здесь наступал «самый смак», как говорил Палыч. Обыкновенно он сидел за рулем и подкатывал осторожно «козла» к зайцу. Отец свешивался на подножке и метров с семидесяти бил. В упор. Стрелки они оба с Палычем были отменные, били с первого выстрела. И вот что не забывалось, так это то, как зайцы подскакивали вверх. Генка никогда не понимал: почему они так свечой с каким-то пронзительным криком взлетали вверх?! Может быть, оттого, что дробь, разбивающая мозг, ранила какие-то центры и в мгновение ока происходило механическое сокращение мышц задних лап? Улетали те зайчики из светового потока вверх, в темноту, возвращаясь оттуда охотничьими трофеями. И Генка бежал после выстрела, опережая отца, Палыча. Редко, но бывало, когда животное еще находилось в агонии, дышало, глядя потухающим глазом сквозь окровавленное месиво морды, поскуливая от ужаса. И вот тот скулеж, тот крик о помощи отчего-то вспомнился Генке, когда он мельком глянул на руки Михаила Степановича.

Пришла мать. Буба металась как оглашенная вокруг беседки, где-то между кустов, пролетая в темноте по известным только ей тропам, потом подскочила к воротам и застыла. Ворота были низенькими, метра полтора высотой. Буба через калитку не ходила. Ей доставляло удовольствие перепрыгивать через ворота, что она теперь и сделала. Только рванули землю когти и мелькнула тень над воротами. Мать села возле Генки, и тот легко положил на ее руку свою, сжал. И мать благодарно ответила. Многое это значило для нее. Не часто сын решался на подобные жесты, да еще на людях. Маруся все это тут же заметила и встала:

— Пойдем, пожалуй…

Встал и Михаил Степанович.

— Да, пора, пора. Завтра Славика пришлем. Узнать, как и что, с утра.

Все потянулись гуськом к воротам. Генка встал тоже. Тут выяснилось, что Маруся оставила в доме сумочку. Генка пошел за сумочкой. Как только вошел в сени, сразу же услышал разговор, остановился, замер.

— Я даже не клеил ее ни разу, Саша.

— Да что ты пристал ко мне, что?

— Новая она. Я даже не попользовался ей.

— Попользовался, не попользовался… Что ты как этот!

— Жалко лодку — сгниет! Будет на гвозде висеть!

— Пусть висит. Здесь моего ничего нет. Здесь все вон — танцора!

— А лодку тебе!

— Да подавись ты этой лодкой!

— Саша, Саша, не надо…

— Не надо? Не надо?

— Саша, возьми «Каму»!

— Чо?

— «Каму» возьми. Огород поливать будешь. Хорошая «Кама», не греется!

— Угомонись ты… У меня огорода нет. Я не помню, где ночевал сегодня! «Кама»!

— А ружье курковое хочешь? А? Возьми курковое!

— Угомонись, я сказал! Сейчас нарвешься, батя!

— Не уходи, не уходи, Саша! Возьми! Триста рублей здесь! Купишь чего!

— У меня все есть — спасибо! Да не пихай ты червонцы эти! Убери!

— Прошу — возьми! Никто не узнает, что дал…

— Ты что думаешь: Сашка не берет, потому что боится, да? Боится, да? Танцора твоего боится, да?

— Возьми! У тебя же долги, я знаю! Возьми! Я тебя обидел!

— Что ты сказал?

Наступило недолгое молчание. Сашка повторил:

— Что ты сказал?

— Обидел я тебя.

— Когда?

— Обидел… Возьми, Саша.

— Чем ты меня обидел?

— На, купишь чего себе. Костюм купишь.

— Обидел он… Ты скажи лучше — кого ты не обидел, а? Ты скажи — кто, кто?.. Хоть один человек, хоть одна душа, кроме твоей суки… Пожалеет… А?

— Не надо, Саша! Так не надо!

— Не надо?! — завизжал Сашка почти на женских верхах. — А как надо?! Как?!

Генка стоял на пороге, словно громом пораженный, умоляя, чтобы хоть кто-то услышал во дворе и вошел, чтобы все это прекратилось. Отца было жалко, но сил войти в комнату не было.

— Эха-ха-ха, сына… — заплакал отец.

— Не называй меня так!

— Сына…

— Не называй… сказал!.. — взвизгнул опять по-индюшачьи Сашка.