Виталий Москаленко - Райцентр [сборник]

Здесь его толкает Наташа, и он просыпается.

— Не храпи, — говорит она. — Поговори со мной.

— О чем? — механически спрашивает, не открывая глаз, Лындин.

«Что за чепуха снится! — думает он. — Почему приснился этот идиотский арбуз? Странно все-таки устроены сны…»

— О чем хочешь, о том и поговори, — доносится голос Наташи.

«Не о чем с тобой говорить!» — чуть не срывается у Лындина с языка, но он молча переворачивается на другой бок.

«А почему я сейчас этого не сказал, почему?! Надо было сказать! Что, не так? А о чем с ней говорить?! О чем? И скажу! Еще как скажу! Что они, купили меня «Жигулями», купили меня всем этим барахлом: телевизорами, коврами, хрусталями? Нет, не купили! Меня этим не купишь! Я не из них!»

Лындин долго еще кричит и топает ногами, но, правда, про себя. Он ни с того ни с сего так разошелся, что даже переменил под щекой руку и на минуту приоткрыл глаза.

Наташа по-прежнему спокойно и безнадежно смотрит в окно. Ее профиль во время беременности оплыл, появился второй подбородок. И от этого в лице, и без того далеком от совершенства, стала проступать брезгливость. Лындин закрывает глаза и подкладывает под голову обе руки.

— Тяжело тебе со мной? — тихо говорит Наташа.

«А голос приятный», — удивляется Лындин.

— В каком смысле тяжело?

— Во всех.

«Только бы плакать не начала», — думает он. И вслух:

— Ну, что ты, перестань, успокойся, тебе вредно.

— А что тебе вчера папа говорил?

— Я крыло переднее примял… Он увидел.

— И что сказал?

— Ну, говорит… там… не помню уже. Ладно.

— Не «ладно», а говори.

— Что говорить?

— Он обидел тебя?

— Нет, не обидел.

— Но он же кричал на тебя? Я из окна смотрела. Да?

— Нет.

Наступает тишина. Лындин чувствует, что Наташа смотрит на него. Он открывает глаза и встречает на себе пристальный взгляд жены. Так они смотрят друг на друга довольно долго. Потом оба, в одну и ту же секунду, отводят глаза в сторону. Наташа смотрит в окно. Лындин смотрит на подушку, вывернувшуюся прямо перед самым носом. Подушка большая, мягкая, наволочка приятно ласкает щеку, щекочет шею, манит спать, спать… Лындин закрывает глаза.

— Не спи, — тихо говорит Наташа.

— А кто спит? — отзывается Лындин. — Никто и не спит.

— А папа мне вчера потом говорит…

— Мне надоел твой папа со своими упреками… — выпаливает вдруг Лындин и пугается сказанного сам.

— Мой папа? — переспрашивает Наташа медленно. — Тебе надоел?

— Я пошутил, зайчик… Я пошутил, — сразу же говорит Лындин, но глаз не открывает, ждет.

Наташа молчит. Лындин исправляет просчет:

— Ну, это… Действительно… Он мне вчера говорит: «Машина не твоя, а ты ее уже разбил!»

— А ты?

— Я говорю: «Никто ее не собирался разбивать, просто случайно зацепили за столб, когда из ворот выезжали…»

— А он?

— Зайчик… знаешь… давай не будем сейчас об этом… А?! Давай не будем, хорошо?!

— Почему?

— Потому что… — И здесь Лындин совершает над собой нечеловеческое усилие, чтобы не закричать, не затопать ногами и не наговорить ей всего того, что накопилось, пока она беременна. Он выдерживает паузу, глотает слюну и продолжает: — Твой папа сказал мне, чтобы я один в кино на машине больше не ездил… А если я так люблю кино, чтобы ходил пешком. А я ему сказал, чтобы он не совал нос не в свои дела, а он сказал, чтобы я смотрел за тобой внимательнее…

— А ты смотришь внимательно? — перебивает Наташа, глядя в окно.

— Во все глаза.

— Тогда хотя бы открой их… глаза.

— Поцелуешь — открою, — отшучивается Лындин и чувствует, что засыпает.

«Доконает меня эта семейка, — думает он. — Зачем я полез в это ярмо?»

«В это дерьмо! — уточняет непонятно откуда появившийся Барбарис в черном фраке и цилиндре. Только вместо грязных пальцев у него теперь чистые, блестящие копытца. — Ты же хотел в «Жигулях» ездить? Вот и полез, ведь так? Так или нет, скажи, не криви душой, а?» И Лындин видит перед собой свои «Жигули». Он видит в своем гараже свои «Жигули». Они блестят, перламутровые, вычищенные до блеска, и ему кажется, что они ему улыбаются. Потом ему начинает казаться, что это улыбается Наташа, и так повторяется несколько раз. Наконец этот сон разбивает, хохоча, Барбарис. Он с цокотом вытанцовывает на крыше машины чечетку, и сердце Лындина обливается кровью при виде того, как из кузова отлетают куски облицовки. Наконец он, Лындин, отбрасывает Барбариса от машины, и тот улетает куда-то с визгом и хохотом, но вокруг теперь появляются все те, кто был на свадьбе, вся родня Наташи. Она, эта родня, трясет бумажниками, денежными купюрами, зажатыми в руках. И гладят «Жигули». Гладят и поглядывают на Лындина. Потом вдруг бросаются к машине и начинают ее лапать!

«Не отдам! — кричит Лындин, но они его не слушают. — Не отдам!» Тогда они все разворачиваются и, улыбаясь, начинают окружать его, отрезать ему путь и медленно, неотвратимо приближаются. Улыбаются, и все вместе как по команде делают шаг за шагом. Улыбаются они все как-то странно. Лындин никак не может понять, что же странного в этих улыбках. И холод пробегает у него по спине; только теперь он увидел, что вместо зубов у них хромированные полоски железа.

«Надо идти вперед, а ты стоишь на месте! — грохочет откуда-то с небес голос Барбариса. — Надо расширять линию собственного горизонта! Нельзя спать! Тебе же тридцать лет, а ты все спишь и спишь!»

На этом Лындин просыпается.

— Не храпи, — трясет его Наташа. — Я же прошу тебя: не храпи!

«Чего он мне дался, этот Барбарис?! — со страхом думает Лындин. — Ну, чего ему от меня надо?! Расширять линию горизонта… Снится всякая чепуха! Под утро всегда снятся тяжелые сны… Линию горизонта? И еще расширять? Не понимаю… Телевизор «Горизонт» знаю. И линию там можно расширять и сужать… Второй ручкой справа!»

Теперь ему становится жаль Барбариса. Он вспоминает, как тот сегодня суетился и дергался, и ему хочется помочь Барбарису. Ну, а чем ему поможешь? Ему просто надо жениться. И не просто так, а как мне!

Лындин начинает фантазировать. Спать уже не хочется. Наступило то время, когда можно полежать, закрыв глаза, подумать о чем-нибудь очень приятном.

«Родится ребенок… — думает он, — и на следующее лето поедем на Кавказ! Никогда не видел Военно-Грузинской дороги. Увижу. А на следующее лето — в Прибалтику!» И он представляет себя со стороны: левая рука в открытом окне перламутровых «Жигулей»! Загорелая рука — только локоть торчит. Правая на баранке, а на глазах очки. «Это обязательно! Как в каком-то фильме: герой в очках на огромной скорости несся за какой-то женщиной, тоже в очках… И в конце они погибли! Из-за любви!»

Здесь он опять вспоминает про Кавказ и… И его прошибает холодный пот. Он встает, свешивает ноги на другую от Наташи сторону и начинает считать: «Так, сейчас сентябрь… А в апреле было четыре месяца. Следовательно, в январе был первый месяц… Следовательно… Что это значит?! Неужели она?! Не может быть! Все точно! Сходится!»