Виталий Москаленко - Райцентр [сборник]

Лындин сидит на кровати, белый, с чуть заметным брюшком и в трусах. Он зажал ладони под мышками и считает с закрытыми глазами про себя. Все сходится. В январе она ездила на юг, на Кавказ, отдыхать по путевке. Оттуда приехала и через неделю стала говорить только о том, что надо как можно быстрее пожениться. Никакой спешки до этого не было, а после приезда… Все ясно. Ребенок не его.

«Вот это да! Вот это я влип! — с каким-то даже восхищением думает Лындин. — А я смотрю, что так много всего? Машина, дом, гарнитуры, будь они трижды прокляты! И все за здорово живешь! Ну, предполагал, что всего будет немало, потому, собственно, и решился… Но чтобы так много?! Столько всего за то, что она сутулая и кривая, — это много! Задарить хотят, все ясно! Влип. Понятно теперь, почему она: «Ты не любишь меня, ты женился не на мне, а на…» «А-а-а-а! Ты не любишь меня! Это она дает понять! Подготавливает меня! «Ах, какой я простофиля! Вот так золотая рыбка! Вот так умею держать за хвост, за жабры! Что же теперь делать?»

Он встает и начинает ходить босиком по холодному полу. Он ходит по еще темным комнатам, открывает и закрывает двери, стоит возле приготовленной детской кроватки, смотрит на новую мебель, трогает зачем-то рукой полировку стульев, столов, и ему жалко себя.

«Что же теперь делать?» — молча спрашивает он и разглядывает свое слишком веселое лицо на свадебной фотографии.

— Витенька! — вскрикивает Наташа из спальни. — Иди сюда!

— Что? — выходит Лындин и становится в центре комнаты, сложив руки на груди.

— Началось! — испуганно шепчет Наташа, выпучив глаза на некрасивом лице.

— Что началось? — спрашивает Лындин и смотрит на нее двусмысленно. — Что началось, спрашиваю?

— Ты почему кричишь? — удивляется Наташа.

— По-то-му! Родится ребенок — тогда посмотрим! А пока учти: «Жигули» на меня записаны! И можешь своему папочке с мамочкой сказать, что я… Я их просто так не отдам: учти, я за них буду драться! Насмерть!

— Что с тобой? — почти кричит Наташа. — Витюша, ты заболел?

— Ничего! Проехали! — почти визжит Лындин.

«Действительно, все только началось, — думает он, сидя за рулем и выезжая из ворот. — Все только начинается!» Ему видно, как Наташа, бледная, сидит на заднем сиденье и тяжело дышит, открыв рот.

— Узелок! — вдруг кричит она. — Узелок с бельем забыли, быстрее, сходи! Он там лежит, в кроватке!

Лындин останавливается и хочет выйти из машины. Он шарит на дверце, и не может найти ручки. Да и самой дверцы нет!

«Как я сюда попал? — думает он. — Как я оказался здесь? Что я делаю здесь? Зачем я здесь сижу?» Он поворачивается и видит, что на заднем сиденье вместо Наташи сидит Барбарис и смотрит на него.

— Надо двигаться вперед, — печально говорит он непонятно кому, и слезы наворачиваются у Барбариса на глазах. — Мне тридцать лет, а я стою на месте… Мне тридцать, а у меня ни кола, ни двора… Зато у тебя все есть. Вот и ребенок скоро родится… Правда… — И он начинает хохотать противным лающим смехом. Прямо в лицо Лындину.

— Отстань от меня, отстань! — замахивается на Барбариса Виктор и застывает.

— Это сон, это сон, это сон! — судорожно шепчет он в лицо Барбарису, протягивает к нему руки, хватает за кусок шерсти, свисающей из-под фрака, и… просыпается. Руки его вцепились в бахрому подушки, в мягкую шелковистую бахрому арабского белья.

Лындин открывает глаза и круглыми вылупленными глазами смотрит на Наташу. Наташа, безжизненно согнувшись, уставилась в окно.

— Не лежи на левой стороне, — вяло говорит она. — Ты уже кричать начал.

«Это сон! Слава богу, что это сон! — хочется кричать Лындину, но он молчит и смотрит на жену. Наташа смотрит в окно. — Какое счастье, что мне приснился всего лишь сон… — Лындин подползает к ногам Наташи и обнимает их. Потом закрывает глаза и мягко трется о ее большие ноги. — Какое счастье, что это сон…» — шепчет он сам себе.

— Знаешь… — тихо говорит Наташа. — Я хотела тебе сказать. Что… Что…

— Что? — спрашивает Лындин.

— Я хотела… хотела попросить тебя… Чтобы ты поговорил со мной о чем-нибудь… Поговори, а?

— О чем? — шепчет Лындин и засыпает.

Все упаковали, сложили, а душу не сложишь, не запакуешь. И вот теперь, когда до такси остался час, бросилась как скаженная к бумаге и пишу. На ящичке. Несравненный мой Владлен Никитич! Я уезжаю! Очень далеко! Навсегда. Не спала всю эту ночь и всю ночь напролет разговариваю с Вами. Вы появлялись неожиданно, и было непонятно, наяву или во сне. Стояли возле моей кровати, улыбались, разводили руками… Какой Вы красивый человек, Владлен Никитич! И как некрасиво поступает природа, создавая такую непостижимую гармонию. Как она чудовищно жестока по отношению к некрасивым, как она преступно холодна к нам, кому и вовсе надеяться не на что.

Я напишу Вам сегодня все, чего бы мне это ни стоило. Потому что за два года моих писем Вы не нашли в них ни строчки правды. И я бы никогда не написала этого письма, если бы не знала, что оно последнее. Можете вздохнуть свободно. И перекреститься. Больше я Вам писать не стану. Прошло пять минут. См. на время.

Что, что сказать Вам еще и еще раз? Как достучаться в эту наглухо закрытую дверь? Чтобы до Вас дошел отдаленный звук? Хочется бить и бить в эту дверь, колошматить всю жизнь. И только чтобы на один-единственный миг приоткрылась она и на пороге стояли Вы, улыбаясь своей сумасшедшей улыбкой. Потому что все эти два года между нами была преграда. Два долгих года — и ни разу не поговорить с Вами, не прикоснуться к Вашим волосам, не потрогать, хотя бы случайно, в толпе, Ваше зеленое пальто. Одни надежды, одни обещания судьбы. Как я устала от Вас, Владлен Никитич. И если бы Вы видели, как я каждый раз иду к Вам, словно на Голгофу. Поначалу вроде ничего, но чем ближе к вершине, ноги сами поворачивают назад. Милый Владлен Никитич, простите меня за эти ошибки, но я спешу, а хочется сказать так много… И так мало времени… И все слова нежные к Вам совсем не высокопарщина. Просто я по-другому не умею, вот и все. Да еще я все десять лет училась в украинской школе, и это тоже оставило след. См. на часы. Прошло еще пять минут. Осталось… «Всего ничего», как Вы говорите в «Стойком рыцаре» сакраментальную фразу. В финале. На аплодисменты.

Вчера я чертовски перепугалась. Как всегда выехала за час пятнадцать до начала сп-ля, чтобы походить перед входом, рассмотреть, кто сегодня пожаловал к нам в гости и заодно встретить Вас. Увидеть издалека, из арки, в последний раз.

Вдруг на проспекте троллейбус останавливается и стоит минут тридцать, не меньше. Оказывается, кросс на приз центральной газеты. Все стоит, они бегут. Пробка. Я чертовски разволновалась, пробираюсь к водителю, все на меня шикают, прошу открыть дверь. А он мне так через губу… Словом, я на него заорала и стою. Он на меня смотрит, я на него. А от волнения билет-то съела! Пробежали спортсмены — тронулись, на следующей остановке заходит контролер. Билета нет, все на меня зыркают, да еще только что скандалила. Сразу же появляется какая-то бабка, знаете этих бабок, с Вами в «Гнусном лекаре» такая же выступает. Вашу мать играет. Слушайте дальше. Появляется эта бабка и начинает меня учить жизни и смерти. И я не выдержала, Владлен Никитич. Как все это было пошло! Потом уж ничего не помню. Стою на тротуаре, эта же бабка меня и успокаивает, троллейбус отъезжает, все из него пялятся на меня. Позабавила я их. Развлекла. Прихожу в себя и вдруг соображаю: ведь эта остановка за тридевять земель от т-ра. И вот я бегом, до него самого, на своих двоих. Прибежала за пятнадцать минут, на лишний. Народу уже видимо-невидимо. Моя бронь, которую через друзей доставал Арик, пропала! Эх! Зла на эту жизнь не хватает. Начала на лишний. Да еще понабежали какие-то студенты. И через этот троллейбус не купила хороших цветов. Звоню в общежитие Арику, чтобы он купил и привез. Спасибо, позвали. У нас не зовут к телефону, но я так говорила с вахтером, что он позвал. И все кувырком! Одно расстройство, Владлен Никитич! Такое забрало зло, что хотелось кого-нибудь укусить… И все-таки я увидела Вас. Когда я спускалась бегом с проспекта, в Вашу узенькую перед т-ром улочку, то побежала не к парадному входу, а на всякий случай завернула мимо служебного — я же хохлушка, хитрая. И не просчиталась! Сумасшедшая судьба! Я Вас увидела. Вы как раз входили во дворик, и я успела захватить Вас краешком глаза. Что это за кепочка была на Вас? Я никогда ее не видела. Она похожа на кепочку Олега Попова, только поменьше. И уже потом в арке я сделала, как всегда, за Вами шаг и опять не переступила ту самую черту… Помните, я Вам писала, что там, в арке, есть заветная черта, которую я запретила себе переступать после случая с Вашей женой. А Вы уходили дальше во двор. Я смотрела Вам в спину и прощалась. Потом вышла к главному входу. Там все уже было в разгаре. Много старых знакомых лиц. Опять был один аспирант из нашего ин-та. Он меня тоже увидел, кивнул. И я ему чуть заметно, но сразу отвернулась. Он странный мужчина. Всегда говорит долго и путано, а глазами шарит по тебе, как будто ищет ниточки. Так закройщик, когда примеряет платье, смотрит: подошло или не подошло. Я его еще на втором курсе отшила. Была опять Ваша самая рьяная поклонница. Не вполне нормальная женщина. Та, которая меня ревнует к Вам. В старинных перчатках до локтей, с лицом куклы из комиссионного магазина. Был тот мужчина, у которого всегда отваливается кончик ремешка: наверно, «собачка» на ремешке слабая. И другой мужчина. С таким резким визгливым голосом, с бородой и в тапочках. Тот, который всегда кричит вверх, к люстре, «браво». Была группа не очень трезвых студентов теат-го ин-та. Они вечно суетятся перед фойе и мешают. Я не люблю их, потому что с ними всегда приходят студентки, крикливые девицы с круглыми навыкате глазами. И какие из них получатся артистки, не знаю. Садистки из них получатся неплохие — это точно. Так кричать, и где? Возле храма!