Виталий Москаленко - Райцентр [сборник]

Отец плакал, наступило тяжелое молчание. Генка хотел было уже сделать в комнату шаг, как тут дверь из спальни распахнулась, свет ударил в противоположную стену прихожей и со света, как ослепший заяц, с круглыми глазами выскочил Сашка. Стал шарить по карманам в поисках сигарет. Потом не то пошел, не то побежал назад, тихо прикрыл дверь и зашептал. От этого шепота мурашки побежали по спине у Генки.

— А за мать перед богом ответишь!

И еще тише, едва различимо:

— Перед ним, перед ним, понял?! Тебе уже ждать немного тут осталось — потерпи! Все ему расскажешь! Обидел он меня! Куда отворачиваешься? Слушай! Никто тебе не скажет! А Сашка скажет! Все скажет! Да! Скажет! Потому что ты не его, Сашку, обидел, не-е-ет! Потому что ты не видел, как умирала мать! Да! Как она умирала! А я видел! Я все видел! Я по-о-омню! И вот на прощание, на дорожку, на посошок, скажу тебе: нет, не меня, ты себя обидел!

Генка дернул ручку двери и вошел в яркую, залитую светом комнату. Невольно зажмурился. Стоял, привыкая. Сашка крутанулся на месте, что-то невразумительное хмыкнул, словно сам над собой изгиляясь, спросил невпопад, не зная, что спросить:

— А у столичного танцора сигареток нет? — И сразу же вспомнил, стукнул себя по лбу рукой, в которой оказались деньги: — А-а-а! Забыл!

И в следующую секунду, увидев в своей руке деньги, вдруг засмеялся, заклекотал своим отвратительным смехом, как индюк:

— На! — кинул деньги в сторону Генки. — Твои! Кровные! Как раз на поминки! Танцор!

Потом вертанулся и выскочил из комнаты. Генка стоял еще несколько мгновений и только потом увидел, что отец задыхается, что ему плохо.

— Гена.

— Что?

— Гена… Ты здесь?

— Вот я. Стою возле тебя.

— Не вижу, Гена, Гена!

— Что?

— Позови маму… Умираю.

— Да прекрати ты! Нас еще переживешь.

— Гена… Гена…

Он стоял, смотрел и вдруг понял…

— Гена… Гена…

Он отошел чуть подальше, ступая ватными ногами, смотрел во все глаза. Понимал, что надо звать их оттуда, с улицы, но отчего-то не звал. Смотрел.

— Гена. Хочу сказать…

— Ну, скажи, скажи, что ты мне хочешь сказать? Скажи! Папа!

Услышал свой голос со стороны, услышал сказанное самим собой «папа» и словно задохнулся этим словом. Метнулся к окну, позвал:

— Идите сюда! Папа зовет всех!

— Гена…

— Я тебя слушаю, папочка… Говори!

— Гена…

Стало слышно, как затопали ноги, как они все входили в дом, как мягко скрипнула дверь. Все остановились на пороге. Потом спиной Генка почувствовал, что подошла мама. Стала рядом…

— Гена… — смотрел круглыми заячьими глазами отец мимо всех, куда-то в сторону маячившего яркого света с потолка, на лампочку: — Гена.

И он понял, что отец уже ничего не скажет.

— Спасибо, папа! — почти прокричал Генка. — Если ты меня слышишь — спасибо тебе! Папочка!

И вдруг, словно кто-то дернул его за язык:

— До свидания!

Все молчали, мать плакала. Старший, Михаил Степанович, набрякнув лицом, тяжело нагнулся и собрал раскиданные по полу деньги. Собрал и аккуратно положил на тумбочку, у ног.

Генка вышел на крыльцо, навалился грудью на перила, уставился в землю. Затем глубоко втянул в себя воздух, спустился с крыльца, опять остановился, поднял голову к уже ночному июльскому небу, и только здесь тяжелые, обильные слезы потекли по его лицу.

За спиной, через ворота, почти неслышно перемахнула Буба, легкой трусцой подошла к нему и ткнулась острой мордой в ногу. Потом едва-едва коснулась холодным носом ладони и отошла. Стала лакать, жадно, долго, с перерывами. Генка стоял. Один под звездами. За воротами призывно и тактично сигналил Ванек.

В спальне на краешке кровати рядом с беременной женой сидит Виктор Лындин. Он закрыл глаза и опустил голову. Шесть часов утра. Несколько минут назад Наташа разбудила его прикосновением руки. Он вскочил и со словами: «Что, уже началось? Сейчас, сейчас!» — хотел одеваться. Но серьезного ничего не произошло. У нее бессонница. Ей одиноко, и разбудила она его просто так, от тоски.

«Хотя бы скорее все это случилось!» — думает он и чувствует, что засыпает сидя.

— Не спи, пожалуйста, — трогает его рукой жена. — Поговори со мной о чем-нибудь.

— О чем? — спрашивает, не открывая глаз, Лындин и поеживается от холода.

Проходит несколько минут.

— Тебе не холодно? — спрашивает он опять, очнувшись, не открывая глаз.

— Нет, — тихо говорит Наташа и смотрит в окно.

Он подвигается к ней и обнимает за плечи.

— Толстенький мой зайчик, — шепчет ей на ухо, чмокает в щеку и закрывает глаза. — Ложись. Закрывай глазки, зайка, и ложись… Может быть, уснешь.

— Не усну, — с упорством отвечает жена. — Не хочу спать и не буду.

С тех пор как она забеременела, характер у нее испортился. Она, как маленькая девочка, делает все назло, не отвечает на вопросы и подолгу сидит в темной комнате, не зажигая света. Раньше общительная, теперь она, слушая чей-нибудь разговор, молчит, не смотрит никому в глаза, а потом встает и бросает: «И о чем говорите-то? Неужели не надоело воду в ступе толочь!» И выходит, хлопнув дверью.

— Ну и чего вот так сиднем, сидеть? — как можно мягче говорит Лындин и кладет ей подбородок на плечо. — Я полежу…

Жена ничего не отвечает. Она смотрит на светлеющее небо, на листья маленькой березки, желтеющие день ото дня. Вспоминается свадьба, но лица, прежде веселые и доброжелательные, теперь кажутся злыми и двусмысленными. Она начинает в подробностях вспоминать, как дарили подарки, кто и сколько преподносил. Родни у Наташи много, живут дружно. Родня зажиточная. Все по торговой части. Подарков на свадьбе было невпроворот. Одних только денег на семь тысяч рублей с лишним.

«Тетя Рима положила тысячу… Так, даже многовато. Дядя Митя пятьсот… Мог бы и побольше. Когда он строился, отец ему дал три тысячи. Мог, мог побольше… Ладно, он всегда был скуповат. И за это спасибо, как говорится. А эти-то, эти с выселков! Как не стыдно! По четвертаку сунули, да еще с такими лицами, как будто последнее от живота оторвали! И как земля носит таких людей, просто не знаю!»

Наташа вспоминает, как они регистрировались, как потом катались, сигналя, по городку, как они ехали и прохожие застывали в изумлении: такого количества машин в свадебной кавалькаде в Райцентре давненько не видали. А перед самым домом, когда они подъехали, собралась огромная толпа. Машины ревели, сигналили, собаки, как скаженные, лаяли на три квартала, не понимая, что происходит, мальчишки залезли на все деревья, на которые можно было залезть, и тут они, выйдя с Виктором из машины, поскользнулись и оба упали в грязь. Старухи сразу же зашептались, а машины перестали сигналить. Это было плохо. Так начинать нельзя. Потом она плакала и во всем обвиняла его, а он оправдывался и говорил, что там, перед воротами, в горку, и он не рассчитал. На самом деле он был сильно пьян. Он пил до свадьбы неделю и, шляясь по городу, трепался о том, что может еще передумать, что вполне может все переиграть! Ей все передали, все… И вот теперь он прилепился к ее плечу и спит, причмокивая губами. Не переиграл. Не смог. Спит на новой финской кровати, укрывшись новым арабским бельем. Игрок.