Виталий Москаленко - Райцентр [сборник]

А эта Ваша ненормальная обхаживала меня все антракты и что-то шипела каждый раз, проходя мимо. Вот змея. Растерянная, жалкая, старенькая и очень смешная. Я ничего не говорила Арику. Пусть ее… Хотя однажды она больно толкнула меня в спину, когда выходили из т-ра, в толпе. И прошипела мне на ухо как бы невзначай: «Ноги твоей чтобы здесь больше не было, молокососка!» Представляете, Владлен Никитич?! Вот так… Как будто я опять была в том летнем саду, где после фильмов в темноте люди били друг друга по лицу. См. на часы. Ой, как чертовски мало времени!

Можно было бы и сегодня опять в девяносто четвертый раз разобрать вчерашний сп-ль. По девяноста трем я вам сделала полный отчет. Но сегодня уже не буду, не пугайтесь, не надо. Уже нет времени. Ко всему прочему, вчера был прекрасно-блестящий, отлично-фантастический сп-ль. Помните? Когда-то в одном из писем я выписала из словаря все-все восторженные эпитеты и на четырех листках послала Вам. Тогда, два года назад, я решила, что, если не получаю от Вас никакой взаимности, буду по каждому сп-лю писать Вам полнейший разбор. Я настойчивая. Слишком. И что теперь получилось из этого?.. Ах, Владлен Никитич! Кстати, не могу удержаться, чтобы не написать. Сцена на мосту прошла не очень. Вы в ней не присутствовали. Может быть, я уже ничего не понимаю в т-ре, но прошла она плохо и фальшиво. Не обижайтесь на меня. Все. Это были последние критические слова в адрес Вашего искусства. До такси осталось двадцать минут. Тороплю себя быстрее закончить это невыносимое письмо.

Но не могу оторваться от бумаги, от Вашего образа, витающего над ней, от Ваших глаз, проступающих сквозь нее, от шелеста камзола в свете юпитеров в финале «Стойкого», когда Вы умираете и, умирая, читаете ей стихи! Милый мой! Как я вчера опять рыдала в конце третьего акта, когда Вы приходите к ней, в камзоле, смертельно больной… А она не знает и не видит этого, а мы в зале знаем и видим! Какая это сцена! Полутьма… И Ваши полуприкрытые глаза. Руки. Вы читаете, а она равнодушно обмахивается веером и смотрит в зал. Ничего не понимает, глазами хлоп-хлоп. Прикрывает ладошкой украдкой рот. Зевает! Ужас!

Спасибо Вам большое, красивый человек, за Ваше гениальное искусство, за то, что Вы можете вот так выйти и говорить, говорить… Без конца и края твердить о своей боли, о своей ране, о своей сумасшедшей любви… О том, что есть, есть на этой земле человеки, которые могут и хотят любить, но… Ах, это вечное «но», милый Вы мой!

И ничего я не знаю о Вашей личной жизни. Сколько ни пыталась что-то узнать, но, кроме того, что Вы живете в большом доме с кодом 235, и у Вас есть жена, и собака, и сын, и машина, вечно грязная, а сейчас вся побитая и под брезентом… Ничего я не знаю больше. Даже не представляю, куда выходят Ваши окна — на север или на юг, на запад или на восток, и встречаете ли Вы по утрам солнце, как я, и провожаете ли Вы его, когда нет сп-лей? И какое оно, Ваше солнце, из Вашего окна, такое же, как и здесь, у меня в общежитии? И как выглядит Ваше лицо, освещенное его лучами? Я все бы отдала на свете, если можно было бы… Если бы…

А еще я пожертвовала бы всем на свете, чтобы узнать, что Вы испытываете, когда читаете тот монолог. В конце третьего акта. Откуда эта исполинская боль в Ваших движениях? И такая тоска в голосе? Неужели все это игра? До сих пор не могу поверить. И никогда не поверю, что все у Вас — игра! Когда разговор заходит о Вас, Нинка начинает и заканчивает этими словами. Она говорит, что все это искусственность и прикидка. И что Вам довести зал до слез или рассмешить — то же самое, как мне подмести комнату, читая вслух таблицу умножения. Она не любит Вас. Я Вам ничего такого не писала, но теперь скажу: все наши ссоры с Нинкой только из-за Вас. Я устала с ней бороться. И просто запретила говорить о Вас при мне вслух. А вчера она сделала для меня подарок. Вошла, бросила на пол что-то и сказала: «На. Это тебе подарок. От меня. И от него. От твоего белого лебедя». И вышла. Она имела в виду Вас. Сейчас я объясню, причем здесь лебедь. Ах, Владлен Никитич, Владлен Никитич! Что-то Вы сейчас делаете? Наверное, собираетесь на сп-ль, повторяете слова, думаете… О чем?

Немного посидела сейчас в тишине. Вспомнила Ваш голос. И сразу же память мне подсказала, на что он похож. Мы как-то были с Нинкой на концерте симфонической музыки, слушали Пятую симфонию Бетховена… Кстати, там тоже встретили и аспиранта, и мужчину, у которого вечно отваливается кончик ремешка… Поприветствовали друг друга — старые знакомые. Так вот там, в одном месте, как было написано в программке, зазвучал «трубный глас», «мотив судьбы» — гремела валторна! Долго и тягуче! И я была чертовски потрясена. Потому что Ваш голос похож на звук этой валторны. Это мотив моей судьбы. Я тогда еще сказала Нинке, она что-то со злостью ответила невпопад, и мы рассорились. В очередной раз. А потом, когда ехали с концерта, зимой, на задней площадке автобуса, то назло ей у шофера громко работал транзистор, и вдруг Вы стали читать стихи. И я их с первого раза запомнила наизусть:

Нинку так и затрясло! Это было стихотворение К. Бальмонта. Тогда-то я упустила название, а потом утром помчалась в библиотеку и нашла… Стихотворение называется «Белый лебедь».

Как Вы тогда читали! Для меня это был самый настоящий праздник. Вы, буквально сказать, вступились за меня перед Нинкиной язвительностью. Вы так читали эти стихи, что она открыла рот и смотрела от злости в пол.

После мы долго-долго ехали, молчали. По транзистору уже передавали последние известия, Нинка молчала. Мне было так интересно услышать, что она скажет… Вдруг она поворачивает голову и говорит: «А чего это он подвывал, как голодная собака ночью?» Я так посмотрела на нее и говорю: «Это не он подвывал, а транзистор лежит на моторе, генератор возбуждает электромагнитные волны, и они создают помехи. В катушке транзистора. Надо знать физику. А если не веришь, то пожалуйста!» Пошла, попросила шофера убрать транзистор с мотора, и Нинка замолчала. Вот тогда-то я и запретила ей говорить о Вас. Но это все было давно, почти год назад, зимой. А вчера, напоследок, она опять завела разговор о Вас, специально в присутствии Арика, зная, какая у него горячая кровь. И опять он, глупый, бегал и кричал, что пойдет и «зарэжэт» Вас. Но я ему «зарэжу»! Он боится меня… Я пошутила. Никуда он не пойдет. Да и ножа у него нет. Одна логарифмическая линейка. И та старая.