Виталий Москаленко - Райцентр [сборник]

Я и дети. И я Вам скажу, что счастлива оттого, что еду в Жунжыгдэ. Потому, что я не знаю, что будет там. Потому, что я всегда все про себя знала. Знала, что получу золотую медаль, знала, что, проработав в детском саду, поступлю потом и буду учиться на «отлично», знала, что будет на пять, на десять лет вперед… А вот теперь, после Вас, поняла: а ведь лучше не знать! И как это прекрасно — сомневаться. Надеяться. Ждать. И опять надеяться. Это же прекрасно, что я не узнала Вас, потому что а вдруг бы я тогда отшатнулась от Вас и мне стало бы во сто крат страшнее, чем сейчас. И может быть, меня обуяло одиночество вселенское, если бы я была с Вами… Как с мужчиной.

Перечитала и поняла, что пишу это письмо, может быть, больше для себя, потому что давно не говорила себе, наедине с собою, правды. Я не уверена, что Вы прочтете его. Можно сказать даже, что я уверена: Вы не прочтете его… Потому что вчерашний скандал с Нинкой меня немного, так сказать, охладил. В чувство привел. Знаете, в сущности, Нинка абсолютно не понимает и не понимала меня. Она никогда не сомневается. Все у нее разложено по полочкам, а если что и не разложено, то только потому, что новых полочек еще не заготовлено. Словом, мы настолько разные, что дух захватывает. Я не хочу этим сказать, что ей лучше, яснее, проще… Нет, единственно, в чем я убеждена, — это в том, что у нее ничего не болит. Так, иногда пощипывает. Вот и все. Она не понимает меня. Что-то иногда, в моменты самой-самой моей откровенности, промелькнет у нее… Что-то похожее на сопереживание, понимание, прочувствование моей души… Вот-вот она постигнет суть моей души… Но дальше этого «вот-вот» не идет. Вскоре у нее наступает в сознании как бы сброс, она, внимательно выслушав, встает, начинает активно чем-то заниматься, что-то делать, ходить, хлопать тумбочками, дверями и… И вскоре мне приготовлен отличный совет. Все на месте, все на полочках. Она уже знает, как мне поступать, куда идти, как и с какой ноги вставать. Словом, становится скучно, но уверенно.

А вчера мы поссорились. Она опять стала меня учить, а я ей сказала, что всему не научишься и «если бы знать»… А она стала говорить, что всегда надо знать, иначе это похоже на слабоумие… Мы поссорились. Она жестокая, Нинка, но я ей благодарна. Мы поссорились, она пошла и принесла тот самый пакет, в котором…

Я посмотрела на часы… Теперь, кажется, все.

Уже нет совсем времени что-то еще сказать Вам, милый мой Владлен Никитич! Скоро, через сорок три минуты, я сяду в поезд и поеду спиной к Вам в Ханты-Мансийский национальный округ. На поезде. А потом пересяду на пароход и поплыву, опять же спиной к Вам, по Ханты-Мансийскому национальному округу, в поселок Жунжыгдэ. И стану там завучем, грозой двоечников и разгильдяев, и буду преподавать математику и еще почему-то физкультуру… С моим-то ростом, с моим голосом? С тридцать четвертым размером ноги?

Я плачу, милый мой, ненаглядный мой, недостижимый мой… Плачу сейчас и смотрю на себя в зеркало. Да? Да? И так было всегда? Во все века? Со всеми, кто очень далек от совершенства? Дружить, значит, со мной можно, а любить нельзя? И весь курс чертовски любил сидеть у меня в комнате. Все эти пять лет. И дважды переизбирали меня старостой. Все только и делали, что целыми днями торчали у меня… И я была для них почти что мамой, потому что была старше. Всего лишь на год. И вот все сегодня обещали прийти провожать. Придут. Потому что любят меня, как старшую, добрую, строгую сестру, как мать, как… Что ж… Со мной можно дружить, слушать моих советов. А любить нужно других, тех, у которых, простите, бюст до подбородка и мягкие пухлые цепкие ручки… И все-таки я жалею, что Вы так и не узнали меня, не увидели, не рассмотрели. А вдруг. Вдруг! Умоляю Вас — не лишайте меня этой последней маленькой надежды! Потому что всякий больной надеется на исцеление. Но неужели все дело в том, что я покупаю одежду в «Детском мире», все дело в том, что у меня нет тела?! Разве главное тело? Для человека разумного? Для «хомо сапиенса»?! Разве это главное?! Неужели плохо то, что я наизусть знаю главы из «Евгения Онегина»? И говорю по-английски, и рисую, и пишу маслом, и помню почти всю таблицу логарифмов наизусть. Разве плохо, что я люблю Вас больше жизни собственной? Но почему? Это, кажется, мое уже третье «почему». Я уже в третий раз задаю Вам этот вопрос, а Вы все молчите… Так что мое письмо можно назвать примерно так: «Письмо о трех «почему»… Сейчас. Встану, сделаю несколько глубоких вдохов. Арик меня научил этим глубоким вдохам. Арик…

Я плачу опять, Владлен Никитич. Как последняя на земле корова. Помните? У древних греков есть легенда о корове. И назвали они ее Ио. И гнал ее слепень страшный по всей земле. Жалил. Так вот и я. Уже не зачеркиваю, хотя, честное слово, вижу, что все это высокопарщина и бред и… И вся эта плаксивость, вся сердцещипательность и сентиментальность девицы двадцати трех лет. Двадцать четыре мне будет скоро. Осенью. И как бы все это ни было жестоко, но в этом письме я назову все вещи своими именами. Зачем? Да чтобы знали! И может быть, Вам все это поможет не витать там где-то, в облаках, а спуститься и посмотреть в зал: кто и какими глазами на Вас смотрит. Когда Вас обсыпают черными лепестками роз. Из полиэтиленого мешочка. Так вот: мне двадцать три, и никому я не нужна, потому что я не нужна Вам. А жизнь, может быть, на целую треть прошла. А может быть, наполовину прошла… И вечно я была какой-то хорошисткой. Смышленым ребенком, отличницей в классе, а потом отличницей-студенткой матфака, а потом ленинской стипендианткой. И даже донором. Ах, как все хорошо! Впереди любимая работа. И здесь меня любили, и родители во мне души не чаяли, и провожать меня сегодня будут под песни и гитары… И обязательно что-нибудь придумают. А потом в Жунжыгдэ станут уважать и ценить и… И так хочется от всего этого зарыться, спрятаться, чтобы никто никогда не нашел. Нет, никакая я не пессимистка, а может быть, и, скорее всего, наоборот. Но просто я чувствую, как меня потихоньку уходит. Меня становится меньше. И это чувство не объяснить словами. Вот была я до этого письма одна, а потом написала его — и что-то ушло. ЧТО-ТО! И стало меня на самую чуть-чуточку меньше. И вот я… таю. Может быть, меня и назвали именно поэтому: Тая. Ведь это мое имя: Тая. Я родилась, росла, росла, а потом, когда выросла окончательно, сразу же начала таять.

Так что будем откровенны, милый мой Владлен Никитич… Посмотрим реальности в глаза. Спустимся в зал… Из полутьмы, где Вы читаете свой монолог, которому уже лет двести, не меньше. А Вы его читаете, шурша одеждами и отбрасывая волосы красивым движением головы назад… Будем откровенны… Иначе для чего я возрождаю второй год подряд безвозвратно ушедший эпистолярный жанр? Слушайте сюда. И смотрите мне в глаза…