Виталий Москаленко - Райцентр [сборник]

Кто я? Сыриха? Старая дева? Дура? Наивная и неправильно воспитанная моими прекрасными и несовременными родителями, которые где-то на Украине день и ночь копаются в своем маленьком уютном садике и шлют мне посылочки с яблоками, грушами, настолько наивные, что даже не предполагают, что я их почти не ем, а едят их все, кому не лень. И все общежитие сначала разживляется фруктами с Украины, а потом ящичками с Украины, потому что у нас в этой комнате все из этих ящичков. И пишу я, сидя на одном, а второй положив на колени. Но я им ничего не посылаю. Не потому что я плохая дочь, а потому что появились Вы и я… Так уж устроена я, что Вы — и больше нет никого. Этой зимой в растерянности приезжал отец. Пожил, потолкался, так ничего не понял и уехал… Черт возьми, зачем же я все это Вам пишу?! Когда кончилось время и надо сказать Вам самое главное? Неужели, неужели Нинка права? Скажите — она права?

Все это она вчера выкрикнула мне в лицо. Сказала, что Вы не читали ни одного моего письма за все эти два года. Может быть, сначала одно-два из любопытства, в буфете, за чашкой кофе, между разговором с товарищем о последнем футбольном матче… А потом… Короче, Нинка была специально в т-ре и сказала, что мои письма валяются на каждом углу, в каждой урне т-ра… И читают их все, кому не лень. А вахтерше приказано Вами собирать их все вместе и выбрасывать оптом… В урну, возле т-ра. Прямо возле арки, возле моей заветной черты. Там и взяла моя Нинка все мои письма за последние полгода. Вместе с поздравительной «С Новым годом!». А эту поздравительную я писала с двадцать седьмого по тридцатое. Три черновика, потом нашла импортную поздравительную и тремя фломастерами писала Вам, писала… А Вы даже и не приоткрыли ее, пришли и пошли перевоплощаться… В кого? Из человека, это ясно… Но в кого? И эта самая вахтерша похвалила меня Нинке, сказала, что она тоже читала и у девочки, то есть у меня, отличный слог. Она заявляет об этом категорически и всегда и всем в т-ре говорила, что я обладаю великолепным слогом… Боже! Писать Вам, чтобы читала вахтерша…

Прощайте. Навсегда. Пришли Нинка и Арик. Собирают вещи. Нинка взяла с меня клятвенное обещание, что я Вам больше ни строки. А узнать она теперь может очень просто. Пойдет в т-р и посмотрит в урне возле двери, нет ли там письмеца. Из Жунжыгдэ. От Таи. Это письмо завезет Вам она, я буду сидеть в такси, и потом мы поедем на вокзал. Мы специально заказали такси на полчаса раньше, чтобы именно Вам перед сп-лем вручить. Лично в руки. А там дело Ваше, читайте — не читайте… А мы поедем на вокзал. Там будут, знаю, песни, танцы, смех. Там будет весело, потому что все мы, и я в том числе, начинаем новую и совершенно неизвестную нам жизнь. А то, что немного на губах запеклось крови, — это ничего. Ничего, Владлен Никитич. Попляшем, посмеемся, всплакнем чуть-чуточку. А потом я войду в поезд, и мы крепко поцелуемся с Ариком. И все станут шутить, что-то говорить, мол, не навечно же. Поцелуемся с ним. В губы. В третий раз в жизни. И он попросит меня быть ему верной. И я ему пообещаю, потому что они там, на Кавказе, любят верных. Они любят жениться на девушках. Там, на Кавказе. И поеду я сначала на поезде, потом на пароходе, все дальше, дальше, на север. И целых два года, пока он не закончит ин-т, буду ждать теперь его, Арика. Так уж я устроена. А думать, может быть, буду о Вас. Вполне вероятно, что мы там разыграем «Стойкого рыцаря», как я обещала Вам, вполне вероятно… А может быть, и не разыграем. И может быть, я уже не буду там, в Жунжыгдэ, играть ту, которой Вы здесь будете читать стихи. Из полутьмы. Здесь. И я не буду отвечать. Там. Из тьмы полярной ночи. Из Жунжыгдэ. А потом приедет за мной Арик и заберет меня еще дальше, к себе на Кавказ, в горы. И понесу я туда свой хороший слог и знание наизусть Онегина. С собою в сердце понесу. На Кавказ. И буду рожать ему маленьких кавказцев, которые совсем не будут похожи ни на Вас, ни на меня. Все.

Арик закуривает от третьей сигареты четвертую, дурной знак. Дальше испытывать его терпение нельзя. Будьте здоровы и не кашляйте, мой белый лебедь. Все. С приветом Тая .

Р. S. На всякий случай: Ханты-Мансийский национальный округ, поселок Урукчак, Жунжыгдэйская средняя специальная школа, Таисии Н. Завучу.

Как только проводница опустила подножку, он спрыгнул и быстрым шагом пошел по перрону, обгоняя пассажиров, всем своим видом показывая, что спешит, потом вдруг побежал, выскочил на привокзальную площадь, огибая сзади газетный киоск. Киоскерша тетя Даша, дом которой стоял на Народной улице, недалеко от дома Сапончика, быстро открыла окошко киоска и, чуть не вывалившись по пояс, закричала:

— Ну, как дела?

— Как сажа бела! — не поворачивая головы, ответил Сапончик и подосадовал, что не удалось проскользнуть незаметно.

Дальше, до самой скамейки в глубине парка, ему не встретился никто. Только когда вошел в парк — привязалась оса, и он опять побежал, сам не понимая отчего, скорее всего от желания скрыться, спрятаться.

Привокзальный парк Райцентра ничем не отличается от всех привокзальных парков на протяжении железной дороги, протянутой через степи, на юг. Такие же, как и везде, побеленные внизу клены, акации и пирамидальные тополя. Такие же аллеи, утоптанные, с укромными уголками, где стояли скамейки и урны, в которых мальчишки устраивали пожары. На перекрестках аллей застыли гипсовые фигурки пионеров с горном, девушек с веслом, оленей, несущихся от стаи волков. От бесчисленных подновлений и подкрашиваний «под бронзу» памятники эти вызывали удивление и оторопь.

Сапончик подбежал к статуе пионера с горном, отдаленно напоминающей пьющего «из горла» мужчину. Голова статуи крепилась на проволочном каркасе.

Сапончик, отмахиваясь от осы, сел на скамейку рядом. На скамейке были надписи: «Клыч — паскуда!», «Я здесь был. Лека. ДЕМБЕЛЬ», «Если бы ты знала, мама, что я уже на свободе!». Сапончик поставил на землю чемодан и лег. В поезде он решил, что не пойдет домой, пока не припечет жара, и самые любопытные на Народной улице не попрячутся по домам. Вскоре он задремал, а когда очнулся, то опять увидел перед собой эти надписи, вырезанные перочинным ножом, выжженные при помощи увеличительного стекла — черные глубокие ссадины, превращенные в буквы, сложившиеся в слова. Сапончик долго читал эти восклицания, на которые раньше не обращал внимания. Ему подумалось, что, пожалуй, здесь написано сокровенное и тайное, и изуродованная скамейка была свидетельницей душевных взлетов и падений.

Закурил и, пока сигарета сгорела до фильтра, смотрел в глубь парка, в одну точку. Думал: «Что-то надо делать. Сейчас надо встать, пойти, сказать маме, Ивану Иванычу, Люде, что больше он никогда не поедет, никогда. Все. Он остается здесь. Он считает, что…»