Виталий Москаленко - Райцентр [сборник]

— У нас тоже один случай был, — вступает Лелик. — Мужик вез со свадьбы полон кузов, пьяный, так перевернулся и всех поубивал. А сам остался жить. На суде ему говорят: вышка. Ну, значит, это за то, что кого убил, кого покалечил. А он говорит…

— Ладно, ладно, не кипятись… — вкрадчиво звучит голос Володи. — Пойдем в лес, погуляем, цветов нарвем Ольге. Пойдем поговорим спокойно.

— Знаю я, как это спокойно. Ты будешь спать или нет?!

— Нет, — говорит Оленька. — Мам, пойдем домой, скоро дождь будет.

— Ты давай не рассуждай, а закрывай глазки и поспи немного… А я тебе цветочков из лесу принесу.

— Ландышей?

— Ландыши весной были… Васильков каких-нибудь принесу. Все, спи…

— Да что там мужик! Свадьба! Чепуха! — говорит Дрын. — Вот я знаю в Америке!.. Над каким-то городом столкнулись два грома-а-а-аднейших транспортных самолета! В одном был порох, а в другом… Вот не помню, что было в другом…

— Тоже порох?

— Не-е… Сейчас вспомню.

— Нитроглицерин?

— Да нет! Сейчас, сейчас…

— Тринитротолуол?

— Не-е. А что это такое?

— Ну, это тоже, чтобы убивать…

— Нет. А в другом была тяжелая вода!

— Вода?! Тяжелая? А что это?

— Это… Ты слушай… И вот произошла такая реакция… Ну это, конечно, на грома-а-аднейшей высоте! Так вот произошла какая-то странная реакция, что разнесло все!

— Вообще все?

— Вообще! Все к чертовой матери!

— И ничего не осталось?

— Ничего.

— А воздух?

— Так в том-то и дело, что и воздуха не осталось. Над тем местом авиакомпании запретили летать своим летчикам, потому что день ничего, два ничего, месяц… А потом р-р-раз! И с концами. Вот так иногда вода на порох действует…

— Тяжелая вода…

— Ага, тяжелая.

Тимур засыпает. Мысли в голове его мешаются, путаются, превращаясь в кашу из воспоминаний, жестов, восклицаний. Он отбрасывает этот груз, словно избавляясь от балласта, но последняя навязчивая мысль проникает все-таки в сон, становится основой его. Мысль: «И все-таки они пошли! И дочку она не уложила! Пус-то-та…»

Оленька сидит на песке, смотрит в сторону леса, куда ушла мама с Володей. В нескольких метрах от нее спит Тимур, накрывшись журналом «Работница». Дрын и Лелик ушли купаться. Солдат на мосту снял винтовку и от нечего делать целится в пролетающих птиц. Филипыч сидит около воды. Город разрастается все больше и больше. Теперь ему приходится ползать между домов осторожно, чтобы ненароком не зацепить какой-нибудь дом или улицу, по которой он сегодня утром ходил. Оленька встает и подходит к Филипычу. Шляпа, штаны и рубашка высохли и теперь валяются на окраине городка. Оленька садится на корточки, удивленно обводя глазами базар, кинотеатр, улицы.

— Это все ты, да?

— М-м, — не оборачивается Филипыч.

— И здесь можно жить, да?

— М-м.

— А кто же здесь будет жить?

Филипыч не отвечает.

— Стрижи здесь будут жить, да?

— А? — спрашивает Филипыч, оглядываясь. — Стрижи?

— Ну да, стрижи…

Филипыч смеется, начиная повторять слово «стрижи»:

— Стрижи-стрижи-стрижи стрижи стрижи стриж-жистри-жистри-жистри! Ха-ха-ха! Жистри-жистри.

Оленька тоже смеется и повторяет:

— Жистри-жистри-жистри!

— На! — говорит Филипыч Оленьке, подавая в руке песок. — Давай!

— Что? — спрашивает Оленька.

— Давай… Со мной!

— Строить, да? — Оленька осторожно переступает ближе к воде, зачерпывая мокрый песок ладошкой. — А где, Филя?

— Здесь, — показывает рукой Филипыч. — Здесь твой дом.

— А где твой?

— Вот. Я к тебе буду приходить в гости. Я иду, иду, иду, прихожу к тебе, стучу… А где дом?

— Сейчас построю! — И Оленька начинает строить. Свой дом. На песке.

Солдат смотрит вдоль рельсов за горизонт, куда он уедет поздней осенью. Солдат хочет улыбнуться, но улыбка не получается, а вместо этого хочется зевнуть. Зевает. «Давление», — думает он, начиная считать шпалы вслух.

— Один, два, три, четыре… Двадцать один, двадцать два, двадцать три…

Две последние уже не видны, но ему все-таки хочется побольше. — Двадцать четыре, двадцать пять… — Дальше все сливается в сплошную серую полосу, и мыслей больше нет. Душно. Жарко. И нет мыслей.

— Тяжело, когда нет мыслей, — говорит вслух солдат, прислушиваясь к собственному голосу. Голос ему не нравится. Какой-то трескучий, противный.

«Здесь можно и немым стать!» — думает солдат. Потом повторяет вслух:

— Можно стать немым! Можно стать немым! Стать немым! Немым!

Теперь он долго стоит, глядя перед собой, удивляясь тому, как долго может человек смотреть перед собой. Но он смотрит, смотрит… Проходит минута, другая, третья. Стоять надоедает. Он закрывает один глаз. Стоит еще несколько минут. Потом закрывает второй.

«Вот такая смерть», — думает он.

— Смерть! — произносит солдат и быстро открывает глаза. Вдали перед ним появляется поезд.

«Буду стоять, пока поезд меня не переедет, — думает он. — Раньше на четыре месяца домой попаду. Только в гробу. Зато раньше. И без головы. Голова будет лежать внизу под мостом. Ее съедят эти большие рыбы. И станут еще толще и длиннее…»

Поезд приближается. Тепловоз предостерегающе свистит.

«Нет, буду стоять. Домой охота…»

Тепловоз уже так близко, что за стеклом виден машинист. Оглушительно гудит сирена. Ноги сами собой переносят солдата со шпал в сторону, к перилам.

«А ведь я этого не хотел…» — успевает подумать солдат. С грохотом проносятся мимо колеса, и что-то больно бьет солдата по плечу. Уменьшаясь в размерах, машинист что-то кричит, размахивая рукой. Стакан, который он бросил в солдата, разбивается о ферму моста. Осколки его медленно падают в воду. Машинист вертит возле виска пальцем, которым только что придерживал стакан. Осколки тонут в воде, покачиваясь из стороны в сторону. К одному из них в глубине подходит большая рыба, всасывает в рот и сразу же выплевывает. Разворачивается и уходит в глубину. Туда, где могла лежать голова солдата. А он как ни в чем не бывало вертит этой самой головой, выходит на шпалы и смотрит в сторону уходящего состава. Последний вагон пустой. Он болтается. Солдат трет ушибленное плечо, смотрит, пока последний вагон, взбрыкнув, не исчезает за поворотом. Потом переходит к перилам, наводит бинокль. Комок подкатывает к горлу солдата. Двое вышли из леса. Не спеша идут по песку к остальным. В руках у нее охапка полевых цветов, походка сонная и грациозная.

— Сука, — говорит вслух солдат. — Проклятая сука! Так бы и пристрелил тебя!

Он срывает с плеча винтовку, вставляет патрон, целится, но потом передумывает, вынимает патрон, но от того, чтобы прицелиться, не отказывает себе. Лена, подпрыгивая, попадает в прорезь прицела. Она вся умещается в прорези, кроме отставленной в сторону руки с цветами.