Олег Хлебников - Заметки на биополях [Книга о замечательных людях и выпавшем пространстве] [сборник litres]

То же самое произошло и летом 2003-го.

Но тогда-то, в конце семидесятых, еще можно было хотя бы не в Москве попробовать увидеть Щекоча. Что мы с Ленькой Загальским, работавшим под Юркиным началом и, конечно, тоже его другом, и решили немедленно сделать.

Время было легкое на подъем (в смысле цен билетов на самолет) – и мы в тот же день оказались в Ростове-на-Дону.

Ленькино удостоверение «Комсомольской правды» и сдерживаемая лишь брючным ремнем солидность собкора «Комсомолки» по Ростовской области сделали свое дело: армейское начальство вызвало к нам Щекоча.

Солдатская форма на нем не сидела и даже не висела, а топорщилась сразу во все возможные стороны. Тем не менее, как нам позже рассказал Юрка, у генерала, командовавшего аэродромом, где Щекоч служил, были на него серьезные виды. Во-первых, написать с Юриной помощью книгу своих мемуаров и, во-вторых, женить его на своей дочке. Ни того ни другого Юрка категорически не желал делать и очень хотел без свидетелей посоветоваться с нами, как лучше откосить.

Собкор «Комсомолки» знал правила игры и психологию командиров – и как-то очень кстати процитировал Брежнева, после чего армейское начальство отпустило Щекоча с нами, такими политически грамотными, до вечера. Правда, придало лейтенанта в качестве сопровождающего (от него мы, конечно, легко избавились, быстро напоив и спать уложив в своем гостиничном номере).

Это был веселый и счастливый день…

А спустя года три, приехав в Очаково рано утром (с поезда), я обнаружил на доблестном полу «крейсера» очень солидно спящего человека. «Это мой командир, – ласково объяснил Юрка, вообще-то неравнодушный к высокопоставленности знакомых, – генерал-лейтенант». – «Тот самый, который хотел тебя женить?» – «Мяу-мяу…» – смутился Щекоч. «Что ж ты его на полу держишь?» – «Но диван же занят!» Действительно, на диване тоже кто-то спал, и я, забыв о генерале, стал прикидывать, на какой бы плоскости обосноваться следующей ночью.

…Ну вот, я сейчас это пишу, а рядом с компьютером лежит вещичка, оставшаяся в кабинете после Щекоча, – антипрослушка, правда, уже старая и испорченная…

Как опасно то, чем занимался Юрка, мы, конечно, понимали. Но, наверно, до конца не чувствовали. Он сам снижал пафос, как будто говоря: «Но меня же еще ни разу не убили!»

…Заменить Юрку… Щекоча… Юрия Петровича Щекочихина ни в моей жизни, ни в жизни многих его друзей, ни в «Новой газете» не сможет никто. Как сказал главный редактор «Новой»: «Такое чувство, что лично меня нагло ограбили».

Когда тебя грабят, остается чувство негодования, но главное – унижения. И долго не проходит. И все же лица счастливцев, знавших Юру, снова и снова будут светлеть при одном только упоминании этого забавного, дорогого и ничем не запятнанного имени – Щекоч. Почти как «веселое имя Пушкин».

…А сейчас, после работы, снова – на электричку. Мимо Очакова, где Юрка долго жил. В Переделкино, где он похоронен…

Тогда с Киевского вокзала я ехал до Очакова, до Щекоча, то есть домой. Возвращался из Болгарии, где прожил почти три месяца.

Тоскливый московский ноябрь, но на сердце радость. Это было еще то время, когда, подъезжая к Москве, я испытывал радостное волнение.

Поздний вечер. Электричка полупустая. На «плацкартной», гнутой скамейке передо мной сидит мужичок – дед Мазай без зайцев, одно ухо меховой ушанки вверх, другое вниз. В руках у него вязанье, от которого он отрывается и пристально смотрит на меня. Потом спрашивает: «А кто у нас лучший скульптор?» От неожиданности я что-то мямлю, неуверенно называю Коненкова, Шадра… «Не-е-т, – перебивает он меня, – конечно, Антокольский!» Спорить у меня нет никакого желания. Мужичок не отступает: «А кто у нас лучшая певица? Скажете – Пугачева? Она, конечно, ничего, но куда ей до Руслановой!»

Мне этот разговор начинает нравиться – в последние две недели в Болгарии самым популярным словом было «чушки» (такой сорт перца, который вся страна дружно собирает, варит, жарит и маринует осенью). Буквально везде – в транспорте, на улицах, в домах их элиты – обсуждались эти чушки и никаких тебе духовных интересов. А тут – первый же случайный попутчик-соотечественник, и – пожалуйста…

Мужичок сам себя перебил: «Вот, наверно, думаете: мужик, а вяжет, как-то не к лицу, а я пока до Апрелевки доеду дочке полкофточки свяжу, чего стесняться…» Когда я пошел к выходу, он проводил меня до тамбура и все говорил, говорил… Открылись двери, я попрощался. Последнее, что услышал: «Да, конечно, я болтун, а что, так промолчишь, простесняешься, а жизнь-то проходит…» На этих его словах двери захлопнулись и прижали одно ухо его шапки. Электричка тронулась, а я остался на перроне и, пока было видно, смотрел на это удаляющееся в ночь прижатое меховое ухо…

А самого немногословного собеседника я тоже встретил в электричке, на этой же дороге, но много лет спустя и уже по пути в Переделкино.

Вагон был набит битком и даже тамбур, где я обосновался. Меня буквально прижало к хлипкому прокуренному субъекту. «Болят мои раны!» – вдруг сказал он. Я решил, что слишком на него надавил и извинился. Он отрицательно покачал головой и кивнул в окно на гостиницу «Украина», мимо которой мы как раз проезжали.

Я сообразил, что он, наверно, глубоко переживает отделение Украины от России, и уважительно на него посмотрел. Но он снова помотал головой: «Работал, болят мои раны, сократили». Через какое-то время добавил: «Жена, дочь, болят мои раны!»

Я понял, что у него семья, надо кормить, а тут сократили, и поинтересовался, устроился ли он на другую работу. «Болят мои раны!» – ответил он мне, и я испытал искреннее сочувствие к этому откровенному и яркому собеседнику.

…Кто были моими собеседниками – помимо случайных попутчиков? Многие замечательные люди.

Из уже ушедших, знаменитых и просто известных собеседников – Арсений Тарковский, Семен Липкин, Александр Борщаговский, Марк Соболь, Давид Самойлов, Юрий Левитанский, Александр Межиров, Юрий Давыдов, Булат Окуджава, Вячеслав Вс. Иванов, Ролан Быков, Валентин Берестов, Юрий Карякин, Евгений Евтушенко, Андрей Вознесенский, Бенедикт Сарнов, Станислав Рассадин, Арсений Рогинский, Михаил Козаков, Александр Аронов, Алексей Герман… Это только из людей известных и ушедших, и тех, с кем мы говорили действительно о существенном и, что называется, наболевшем. В основном это – поэты. Что и понятно – цеховые интересы.

Но даже им, будучи близко знаком, я не сказал ничего существенно важного. Ничего, что бы могло поддержать их в какие-то тяжелые моменты жизни. Потому об этом говорю, что все они – старше меня.