Олег Хлебников - Заметки на биополях [Книга о замечательных людях и выпавшем пространстве] [сборник litres]

Но мы же можем быть в нашем неизбежном пути к полному и окончательному одиночеству хоть каким-то подспорьем друг другу! Нет, не получается… Может быть, и не надо? По-буддистски освободиться от всех привязанностей? Но я не хочу. Меня греют воспоминания об ушедших. А из тех, кто жив, пусть знают: есть на свете некий Добчинский, который не просто пока где-то есть (о, трагичнейшая фигура русской литературы!), но и почему-то их любит.

Автор самых, мягко говоря, невеселых фильмов нашего кинематографа был в общении человеком веселым, человеком-праздником. Шутил, травил байки, любил и рассказывал хорошие анекдоты. И все же связь между его фильмами и байками есть. Те и другие выявляют (пусть и с разной глубиной вхождения) природу человека и времени. Словно Алексей Герман был послан в этот мир как разведчик Бога. Ну увидел Тот в День Творения, что это (сделанное Им) хорошо , но с тех пор вон еще сколько дней прошло, надо бы проверить, действительно ли все так же хорошо…

Герман посылал скорее разочаровывающие донесения. Но при этом, в отличие от классических разведчиков, он очень хотел, чтобы с результатами его наблюдений ознакомились и сами их объекты. Однако, увы, его фильмы не для массового зрителя, хотя режиссер никогда не стремился заниматься «параллельным кино». Не раз об этом говорил. Например, в одном из интервью: «Пока мы не будем делать кино, которое интересно тете Мане, дяде Васе и дяде Изе, никакого нашего кино не будет. А когда меня упрекают, что я и сам не снимал зрительское кино, я говорю: “Я ошибался. Я делал элитарное кино от неумения. Никогда я не ставил цели делать кино для узкого круга”. Мы можем упрекать американцев, китайцев, кого угодно. Но кино должно быть кому-то интересно».

И все же глубина и «художественность» обратно пропорциональны этой самой массовости.

Вот что говорит классик анимации Юрий Норштейн:

«Нужно осознать, насколько обществу необходимо его кино. Хотя бы малой части общества, потому что с малого начинают расходиться круги на всю огромную аудиторию. Мы вообще не знаем, где, в какой момент нас искусство подхватывает. Когда и как на нас действует. И по каким “территориям” разлились реки его кинематографа, никто не может точно сказать.

Но даже если в нас попадет небольшая часть сердечности, чувственности кино Германа, этого уже достаточно для того, чтобы мы могли понимать, где правда, где истина…

В этом смысле Герман с его абсолютным слухом к правде был уникальной фигурой в нашем кино. Правда была для него священной…»

Но и те, кто высоко ценил Германа как художника, не всегда его понимали и часто не соглашались с результатами его художественного анализа, как, впрочем, и синтеза. Иногда просто не выдерживали накала и тяжести германовского кино.

Знаю, что Сергею Юрскому стало надолго плохо физически после просмотра «Хрусталёв, машину!». Слышал, что Андрей Смирнов с Александром Сокуровым ругали «Лапшина»… чуть ли не за нарушение неких законов кинематографии. На что им Герман ответил, что они, видать, живут во времена Тредиаковского. Видел, как в неостановимых слезах выходил после просмотра «Хрусталева…» Михаил Ульянов и все повторял: «Как страшно! Неужели все так страшно?» Да и я сам не раз говорил Герману, что больше «Хрусталева…» ценю фильм «Мой друг Иван Лапшин», где среди страхов показано неминуемое приближение ужаса – и это убедительней на экране, чем сам ужас. Леша со мной ни разу не согласился и, наверно, немного обижался, впрочем, прощая за зрительский непрофессионализм.

Теперь поясню свою фамильярность: почему собственно я его называю Лешей, хотя он значительно старше меня. Ну, во-первых, его многие так называли (только не на съемочной площадке!). А во-вторых, нашим отношениям больше двадцати лет.

Познакомили нас с ним и его женой, соратницей и соавтором Светланой Кармалитой, Борщаговские – Александр Михайлович и Валентина Филипповна, тесть и теща Леши. Эти замечательные, добрейшие люди как будто не видели разницы между своими детьми и младшими друзьями – и тех и других называли ребятами. А младших друзей у писателя-патриарха Борщаговского было немало – он помогал молодым, всем, кого считал талантливыми и нравственно небезнадежными. Ну и, по убеждению Борщей (так даже они называли сами себя), все «ребята» должны были знать друг друга, а еще лучше – дружить между собой.

И вот как-то очень естественно мы с Германами сошлись. Хотя, конечно, как на художника я всегда смотрел на Лешу снизу вверх. И все же…

Мы с ним дважды ссорились. Один раз – по его инициативе, второй – по моей.

Первый случай был связан с публикациями в «Новой газете», где я работал, серии статей о Собчаке. Леша дружил с Анатолием Александровичем и не хотел верить в то, о чем было написано: в мелкую (по нынешним временам) коррупцию, в которой замазывали Собчака, в его неожиданный конформизм в отношениях с бывшими гэбэшниками (которых вместе с их добровольными помощниками Леша всю жизнь на дух не переносил)… Я говорил, что все написанное, увы, правда. В результате мы поссорились. Впрочем, ненадолго. А спустя годы Леша признал правоту газеты. Вообще же и Герман как-то говорил об этом в довольно широком кругу, он никогда не хотел быть в конфронтации с властью. Да и попробуй при такой конфронтации снимать в России кино…

Но однажды он сказал под диктофон:

«…не надо мне близости с режимом! Это спасение мое, жажда этой близости на моих глазах сгубила многих… Знаменитая уваровская формула “Прошлое России великолепно, настоящее замечательно, будущее – выше всяких похвал” – вот что сейчас снова требуется».

А еще раньше (в конце 2001 года) в другом интервью свои отношения с новыми временами определил так:

«Все, что делается в Москве, вроде бы правильно… Ну словно пришел Александр III и сказал, что реформы надо подморозить. И при нем страна полегче жила… Так почему же один вопрос лезет в голову: что, и вот в этом я умру?.. Так… Восстановили гимн. Ну вроде что мне гимн? Я его не исполняю, на заседания больших начальников, где он будет звучать, не хожу. Я, правда, написал президенту письмо, что не может быть у России такого гимна. Он не ответил… Ну, имеет право.

Но ведь когда-нибудь может случиться, что я должен буду встать. Встану на музыку, которую заказал кремлевский людоед. Самый обыкновенный людоед. И я должен буду стоять, в голове невольно будут возникать строчки гимна, которые я знаю с детства, – не нынешние сглаженные, а слова о великих убийцах. И я буду ощущать, как на меня смотрят миллионы погубленных людей, смотрят с Колымы, Инты или, кстати, Соловков. И что мне с этим делать? Как мне с этим жить? А главное, зачем?..