Олег Хлебников - Заметки на биополях [Книга о замечательных людях и выпавшем пространстве] [сборник litres]

А про то (имеется в виду вторая чеченская война. – О. Х .)… Ну я всегда жил в ожидании войны. Только вслед за Евгением Шварцем (с которым дружил в юности. – О. Х .) думал, что она будет другая. ‹…›

В последние годы своей жизни Шварц сходил с ума от постоянного ощущения “желтой опасности”. Он был уверен, что вот-вот начнется война с Китаем. А началась другая война – религиозная. И она будет идти, идти и идти… Вот и чеченцы с нашей помощью сформулировали смысл жизни…»

Моя вторая ссора с Лешей была связана как раз с Чечней. Эту ссору спровоцировал я, и она оказалась серьезнее первой: отношения были прерваны почти на год.

Леша подписал организованное, по его словам, Сокуровым письмо творческой интеллигенции в поддержку второй чеченской кампании. Узнав об этом, я не сдержался – наговорил кучу гадостей. Самой мягкой сентенцией была банальная: художник не имеет права подписывать письма в поддержку действий власти вообще, тем более агрессивных. Только – против этих самых, агрессивных. Леша сказал, что, по его мнению, с Чечней что-то делать надо, а самого письма не читал – доверился Сокурову.

Спустя некоторое время, когда вторая чеченская (и как бы заранее победоносная) кампания превратилась в кровопролитную вторую чеченскую войну, Герман изменил свое мнение и подписал уже антивоенное письмо от интеллигенции власти. Это не оправдание Германа – он не нуждается ни в каких оправданиях. Просто – еще одно подтверждение той истины, которой он посвятил последние годы своей жизни: трудно быть богом…

А что касается его кино по повести Стругацких «Трудно быть богом» («Арканарская резня» – сначала в титрах было так)… Кстати, с названием долго сохранялась неясность: был вариант «Что сказал табачник с улицы Табачников» и собственно – «Трудно быть богом». Герман до конца сомневался, как и по поводу названия «Хрусталев, машину!» (не сомневаются только дураки), советовался со всеми подряд, но в результате вернулся к первоначальному, практически рабочему варианту… Так вот, что касается последнего германовского фильма, тут я, конечно, ничуть не отличаясь от большинства прогрессивного человечества, все время задавал идиотский вопрос: «Ну когда же, когда, наконец?!»

Большинству человечества это простительнее, чем мне, – я-то знал Лешу лучше этого большинства и, значит, должен был понимать глубину и основания его перфекционизма, был в курсе состояния его здоровья (несколько последних лет, мягко говоря, очень капризного), наконец, неоформленности и даже фантастичности замысла следующего фильма (в его «овеществление» не верилось, не верил, по-моему, и сам Леша)… Потому, как мне кажется, Герман и снимал так долго «Трудно быть богом», что относился к этому фильму как к любимому последнему ребенку, которого так не хочется отпускать от себя в этот жестокий мир.

Но вернусь к предыдущему его дитяти: «Хрусталёв, машину!».

Я побывал на съемках этого фильма и на камерном просмотре отснятого материала, организованном Светланой Кармалитой. Сам Леша на просмотре, как всегда, отсутствовал. Почему? Не хотел, «с отвращением читать жизнь свою…»? Срабатывал инстинкт самосохранения? Знал, что немедленно возникнет желание сделать все по-другому, лучше, которое невозможно немедленно же реализовать?

Кстати, Леша утверждал, что никогда не смотрел ни одного фильма своего сына Алексея Германа-младшего. Почему? Возможно, хотел минимизировать свое неизбежное влияние на него…

Показанный тогда материал произвел на меня чуть ли не более сильное впечатление, чем увиденный значительно позднее фильм. Некоторых выкинутых эпизодов мне до сих пор жалко. И вообще однажды я сказал Леше что-то про передержанную пленку. Он обиделся. Я расстроился – «Хрусталёва…»-то все равно люблю.

А на его съемках я увидел две поразившие меня вещи. Во-первых – кабинет Германа на «Ленфильме». Все его стены – буквально с пола до потолка! – были обклеены фотографиями тех лет, в которые происходит действие фильма: начала 50-х. Попадая в германовский кабинет, ты действительно оказывался в другой эпохе. А кто-то еще пытается машину времени изобретать – глупые, Герман ее уже давно изобрел, и это оказалось, как все гениальное, просто!

На этих обклеенных стенах висел один из ключей (а другой хранился в потрясающей германовской памяти) к разгадке абсолютной достоверности и документальности каждого его кадра.

Написал «документальности» и сам удивился. Ведь каждый его кадр – прежде всего художественный. Да что там! Практически каждый – потрясающая картина! Но при этом еще и фотография. Иногда – фотография того, чего даже не было, но могло быть (а скорее всего, все-таки было, да никто, кроме него, не увидел)… Как скрупулезная документальность и художественность (с преображением!) сочетаются в кино Германа? Вот загадка, которую не разгадать.

Быть может, именно Герман, вернув кино к его истоку – ожившей фотографии, поднял его до уровня равных из равных искусств: литературы, живописи… Неслучайно, когда я смотрю-пересматриваю картины Германа, в памяти всплывают тоже картины – Брейгеля, Филонова, Магрипа, даже Босха (особенно это касается последней ленты)…

Но вернусь на «Ленфильм» и на много уже лет назад.

Из кабинета Германа я проследовал непосредственно на съемочную площадку. Снимался эпизод в квартире главного героя, генерала от медицины в исполнении Юрия Цурило.

О, как на него Леша кричал! Не кричал – орал. Даже, по-моему, как-то оскорблял. Скажу одно: на месте Юрия я бы не выдержал и, возможно, полез в драку. Цурило выдержал (в отличие от Ярмольника – однажды, значительно позднее, уже на съемках «Трудно быть богом»). А потом Герман много раз возмущенно говорил, что не понимает, как Цурило за эту роль ухитрились не дать «Нику».

На съемках «Трудно быть…» я не присутствовал, хотя Леша несколько раз меня, дурака, звал. Зато там был мой близкий друг, недооцененный критиками прозаик Валерий Болтышев. Причем не в качестве наблюдателя, а в качестве непосредственного участника.

Валеру очень ценил и опекал Александр Михайлович Борщаговский (он стал одним из «ребят» Борщей). А Леша увидел Валеру и предложил ему роль в своем фильме во время встречи Нового года, одного из тех семнадцати или восемнадцати Новых годов, которые мы встречали вместе с Германом и Кармалитой. (Подозреваю, это происходило, в частности, потому, что киношную среду Герман недолюбливал и среди нас, «некиношников», чувствовал себя раскованней и уютнее.)

Германа заинтересовала выразительная Валеркина полухорватская внешность, и он оценил его артистизм – Болтышев в тот Новый год много пил и пел. Впрочем, на съемках ни пить, ни петь ему не довелось, зато пришлось месить пуды грязи, погружаться в бочку с ледяной водой и даже, кажется, висеть на виселице. Обо всем этом Валерка рассказывал мне, заново поражаясь жесткостью Германа в работе с актерами и его перфекционистской приверженностью к абсолютной достоверности каждой детали и эмоции (и это в фильме по фантастической повести!). В мире своего кино он, конечно, был царь и бог.