Анна Бру - Панк-хроники советских времен

Меня очень раздосадовало, когда вдруг пришлось покинуть молдавский дом творчества. Отца арестовали и посадили на пятнадцать суток в Замок Котовского за матершину. Министр культуры Молдавии Дориенко посадил меня на самолёт и оправил из Кишинёва в Москву. Мне было тогда девять лет. Когда я прилетела в Москву, меня никто не встретил. Может, мама забыла, а может Дориенко забыл её известить. Кто знает? В конце концов, администарция аэропорта позвонила нам домой. Мама приехала через два часа и забрала меня. Путешествия с отцом всегда были полны неожиданностей.

Иногда, когда они становились подростками, дети родителей свободных профессий превращались в диких, безрассудных, нечувствительных к нуждам других чудовищ. Они были хорошо информированы, циничны. Некоторые уже умудрились стать наркоманами и алкоголиками. Почти всегда находились под воздействием седуксена, димедрола или кодеина, которые они беспардонно крали у своих больных родственников или где-либо у посторонних. Подсознательно они пытались понять причины своих неврозов, фобий, психических заболеваний. Они пытались забыть социальные поражения и понять собственные мотивации, погружаясь безвозвратно в хаос химической зависимости. Их родственники, которые были приговорены врачами к смерти и умирали дома, ничего не подозревали. Когда их лекарства испарялись, им прописывали их снова, и они, отрешённые, уплывали в царство грёз, время от времени терпеливо всматриваясь в пространство в ожидании своего последнего поезда.

В среде знатаков-подростков, алкоголь считался «тупым и тяжёлым кайфом» и пользовался меньшим уважением среди «хиппи». Хипповая ментальность, украденная с Запада, возникла в конце шестидесятых и превратилось во фронда советскому строю.

Употребление наркотиков считалось частью антисоветского протеста. Домашние опиоиды готовились в кастрюлях. Выжатые маковые головки и стебли часами варились на маленьком огне. Густая тёмно-коричневая остывшая вязкая жидкость под названием кукнар разливалась по чашкам и медленно выпивалась. “Не двигай головой, иначе тебя стошнит “ — повторяли соратники-наркоманы друг другу сокровенное знание, которое передавалось и повторялось всеми, как мантра.

На лужайках вокзалов и жилых комплексов росли маковые клумбы, маки по ночам срезались и быстро доставлялись на кухни квартир, в случае, если не было родителей. Ярко-красные, они были частью советской идеологии, представляющей знаменитый цвет крови, пролитой массами за «свободу» пролетариата.

За пределами Москвы можно было без труда отыскать маковые поля. Подростки ехали на местных поездах-электричках в разных направлениях, в надежде добраться до желанных маковых полей как можно скорее.

Ложки с белой жидкостью — маковым молоком, поджаривались на свече или на газовых плитах и керосинках в деревнях на дачах. Чистая вода была часто редкостью. Вода бралась из дождевой лужи с целью приготовить магический раствор и пустить его по вене. Конец иглы шприца, обернутый небольшим ватным шариком, использовался в качестве фильтра для предотвращения попадания крупных частиц в шприц. Потом подростки «вмазывались». Их часто трясло, а в худшем случае наступала смерть от передозировки. Некоторые умирали недели спустя — бактерии были причиной септического эндокардита, инфекции позвоночных дисков, остеомиелита, который глодал их позвонки иногда месяцами, и мог стать причиной заражения крови.

Гашиш или марихуана, под названием «дрянь» или «трава» были так же доступны. Завезённые с Кавказских гор или из Азии, забитые в косяки-гильзы папирос «Беломор-Канал», разбавленные другими неизвестными субстанциями для большего веса, они циркулировал среди подростков и студентов высших учебных заведений. Следовавшая за ними аура — запах скунса — немедленно выдавал курильщиков запретного зелья, чего нельзя было сказать о тех, кто обжирался таблетками. Химическое безумие естественно вписывалось в их подростковую несуразность, желание быть оригинальными и не такими как все. Их чрезмерно маленькие или большие зрачки ни у кого не вызывали подозрений.

Мой друг детства семнадцатилетний Степан пил алкоголь для смелости.

— В СССР нет свободы слова, — говаривал он.

В то время он писал свой рассказ, который начинался так: «Сука знает, чьё сердце съела». Он начал издавать свой собственный журнал под названием «Пагуба». Первый номер был написан от руки. Страницы были скреплены самодельным способом — шёлковой лентой пропущенной сквозь отверстия проко-лытые в страницах. На титульном листе красовалась иллюстрация к «Мастеру и Маргарите»: Берлиоз и Бездомный на Патриарших прудах разговаривают с иностранным профессором, который говорит: «Ну, уж это положительно интересно! Что же это у вас, чего ни хватишься, ничего нет!»

В середине были картинки нарисованные другом Степана по кличке Буба-Символист (Серёжка Буба-нов) гуашью и разглаженные утюгом. Несколько стихотворений Степана также были включены в первый исторический выпуск.

Было страшно подумать, что могло бы произойти, если бы журнал нашли блюстители советской цензуры.

Мой шарф был невероятно длинный и психоделический. Мой друг детства, сын старого приятеля моего отца, также поэта, который написал песню «Нам бы, нам бы, нам бы, нам бы всем на дно» для кинофильма «Человек-амфибия», стоял перед станцией метро, держа в руке конец моего психоделического шарфа, который он ухватил, когда я проходила мимо. Он сказал: «Я тебя знаю». Темные проницательные глаза смотрели прямо на меня. Сквозь тусклый, холодный осенний московский воздух я увидела, что он жует жвачку.

— Анна, старуха! Где ты пропадала всё это время?

Не дожидаясь ответа, он продолжал:

— Нужно немедленно отпраздновать это неожиданное и причудливое событие. Ты куда идёшь?

Я хотела сказать: «в школу», но передумала и сказала: «с тобой». Он засмеялся. Мы отошли в сторонку, он закурил сигарету.

Москва только начала освещаться восходящим солнцем. Тёмные тучи постепенно растворились, оголяя знаменитый силуэт — средневековые башни с яркими, рубиновыми звездами.

— Жевательной резинки? — спросил он. — Сигарету?

— Да, да, — отвечала я.

Конечно, я хотела жевать жвачку и курить сигарету! У меня однажды была обычная мятная жвачка, но его жвачка пахла клубникой. Сумасшедшее дерьмо!

Он высунул язык с розовым липким шариком, окруженным облаком пара.

— Аромат почти исчез, — сказал он. — Похоже на нас. Мы все давно потеряли свой аромат, но все равно продолжаем наше существование в желудке большого красного людоеда, — он огляделся. — Большой красный людоед! — Он поднял руки над моей головой. — Поняла?