Анна Бру - Панк-хроники советских времен

Оба курильщика расхохотались. Мне вдруг тоже почему-то стало смешно. Мы теперь взахлёб хохотали все втроём.

— Другими словами, ни грудей, ни пенисов, ни задниц, — продолжал он, подбодрённый нашим смехом. — Я думаю, что мы единственная нация на планете Земля, кроме Камбоджи, Китая, Кореи и пары других идиотских старан, которые годами были подвергнуты коммунистической пропаганде и истерии. В Камбодже никаго значения не имеет, как ты выглядишь.

— Например, — продолжал Символист, — в Камбодже разводят людей, как собак, время от времени разрешая им совокупляться в трудовом концентрационном лагере. Охранники выбирают подходящий способ для их интимной близости и наблюдают. Бедные не имеют представления с кем, как и когда они будут совокупляться! Коммунистическая партия Камбоджи найдет вам временного партнера для быстрого совокупления, чтобы произвести побольше бойцов-коммунистов для страны! Ты представляешь?

Круглые голубые глаза Символиста вылезли из орбит, как-будто он был в полном изумлении от чудовищной безнравственности и жестокости палачей-мучителей Камбоджи, которые превратили интимные отношения в пытку и в средство для умножения населения. Он прошептал:

— Наше правительство их уважает и называет “патриотами Камбоджи. Поняла?

В то время в СССР купить одежду, которая стоила разумную цену и подходила вам по размеру, было просто невозможно. Существовал черный рынок. Цены на нём были фантастические. Импортные американские джинсы Levys Straus стоили 150 рублей, два месяца минимальной зарплаты в СССР в семидесятые годы. Символист посмотрел на меня и спросил:

— Кто может позволить себе такую дорогую одежду?

И сам же ответил:

— Разве что внук Серго Орджоникидзе или Николая Подгорного, наших дорогих партийных деятелей! Всё для блага народа!

Довольно быстро я выяснила, что всего неделю назад мой новый друг был выписан из «Соловьевки» — известного государственного психиатрического учреждения в старой части Москвы, где примерно год назад находился мой брат. Больница была недалеко от старого крематория на Донской улице. Странно было и то, что после отбытия срока в «Соловьевке» и трагической смерти, моего душевнобольного брата кремировали именно в этом крематории. Я вспомнила его госпитализацию. У меня в голове пронеслись дни посещения. Мой брат выглядел так, как будто он действительно был психически болен. Он был одет в мутные синие атласные пижамные штаны, ходил босиком и постоянно оглядывался. Он отказался надеть больничные тапочки. Он боялся грибка на ногтях и ходил босиком. За непослушание ему вкололи сульфазин в четыре точки и он хромал. Кроме того он подвергался инсулиновым шокам, после которых он был вялым и апатичным. С нами он особенно не разговаривал, просто сидел и смотрел в пол. Моя мама принесла для него тапочки из дома, но персонал психушки наотрез отказался их принять. Брат совсем перестал шутить, стал замкнутым и подозрительным.

Я представила Символиста в психушке. Я спросила его:

— Как ты там выживаешь?

Символист пожал плечами:

— Главное не падать духом. Будем надеяться, что я доживу то восемнадцати, стану совершеннолетним и, может, к тому времени знаменитым художником. Тогда все они пойдут к чёрту! Знаменитого художника не так просто упрятать. В данный момент меня могут упечь в любое время, особенно мои родственники. У них беспредельные полномочия. Они, конечно же, испль-зуют это преимущество в хвост и в гриву.

Потом он заржал как лошадь и стал прыгать на диване, подлетая почти что к потолку.

Выяснилось, что родителей Символиста не было дома, им пришлось уехать на похороны его бабушки в Подольск, небольшой городок в Подмосковье. Я сказала Символисту, что мне жаль, что его бабушка умерла. Он сказал, что я не знаю характера его бабушки.

— В любом случае, — сказал он, — она была сукой.

Он повторил:

— Полномасштабная советская стукачка, которая скурвилась во время её тяжёлого переходного возраста.

Он заметил мой дискомфорт и пояснил. Оказалось, что она была «осведомитель».

— Она была уборщицей, и власти даже не платили ей за дополнительную информацию — она была добровольцем! Он сгноила деда, он хотел с ней развестись, а вместо этого оказался в тюряге за то, что якобы украл у неё кольцо с рубином, которое сам ей подарил. Она подложила кольцо в его карман и вызвала милицию. В тюряге ему навесили дополнительный срок за драку. Когда она его посещала, она связалась с охранником, который спровоцировал деда. Он умер в тюрьме от менингита. Представляешь?

Он продолжал в отчаянии:

— Кто знает, сколько жизней и людей она загубила и сколько этих добровольцев вокруг нас?

Его глаза снова выскочили из орбит, как будто это было действительно немыслимо, что кто-то добровольно согласился на такое грязное дело, и что это была его собственная бабушка. Он огляделся, как будто было возможно, что её дух находился здесь с нами.

— Это она решила, что я сумасшедший. Я, должно быть, сошел с ума, если рисую картины, которые она не понимает.

Затем он повернулся ко мне и спросил:

— У тебя уже есть грудь? Я хочу нарисовать твоё тело.

В этот же самый момент я узнала, что Символист считался художественным оформителем журнала “Пагуба “и оба подростка были главными редакторами, дизайнерами, писателями и читателями. Я буду первой, кто увидит их первое издание. Это была огромная ответственность. Символист откупырил бутылку и спросил:

— Портвейна?

Я согласилась на стакан советского портвейна — темной вонючей жидкости, предложенной Символистом, которую он достал из под кровати. Он стал разливать портвейн в три грязных стакана с изяществом, которого с первого взгляда я не заметила.

Насколько я сейчас помню, один из рассказов, написанных Степаном, начинался так:

«Сука знает, чье сердце съела. Глаза её были похожи на оливки — блестящие и темные. Её рот был как кратер мертвого вулкана, похожего на большую трещину. Она не могла ни улыбаться, ни плакать, ни удивляться. Каждую ночь она вылезала из своего логова — подвала пятиэтажки на Нагорной улице, и рыскала по ночной Москве в поиске жертв. Она нападала на одиноких советских граждан и питалась их сердцами и головами. Бесчувственные тела оставались недвижимы и кровоточили. Пока она их ела, она издавала отвратительный чмокающий звук удовлетворения».

Степан очень хорошо воспроизводил его своим чмокающим ртом.

«Покончив с поеданием сердец и голов, она оставляла бездушные и обезглавленные тела на автобусных остановках, станциях метро, вокзалах, на скамейках городских парков. Безголовые и бессердечные граждане возвращались поутру на работу и потом домой к их семьям, родственникам и друзьям, не замечавших в них каких либо перемен. Тела с энтузиазмом продолжали свое безголовое, бессердечное, унылое существование в советских учереждениях».