Карел Конрад - Отбой!

— Стой!.. Сто-о-й! Halt! Alj meg!

— Halt! Aljen! Стой!

В нескольких шагах от нас послышался и стих конский топот.

— Ура, Градчаны!

Мы натыкаемся на упряжку от батареи. Покинутая упряжка, без прислуги. Наша группа опять уменьшается на три человека, — ребята с восторгом вскакивают на лошадей, чтобы отвезти трофеи в тыл. Мы подходим к лошадям, гладим их теплые мягкие ноздри. Животные точно чувствуют, что сейчас они в безопасности, и даже не вздрагивают, когда Шарох кричит им в самые уши:

— Будет мир, лошадки, будет мир!

Через площадь мы, скользя, бежим в гору.

Башня. Что это — колокольня? Пулемет на ее верхушке затих. Нет патронов, или они ждут, когда мы подойдем поближе?

Мы сжимаемся под покровом ночи. Ни слова. Ни звука. Т-ссс!

Что-то сейчас делает Пепик Губачек? Наверное, еще спит. От его большой головы в подушке такая вмятина, что в ней, наверное, может улечься, свернувшись, целая лисица. «Fuchs, Fuchs, du hast die Ganz gestohlen gib sie wieder her, sonst wird dich der Jäger Holen mit dem Schießgewehr» [167] «Лиса, лиса, ты украла гуся, отдай его, пока не вернулся охотник с ружьем» — детская немецкая песенка. .

— Стрелки, огонь! Ура!

Винтовки накалились от лихорадочной стрельбы. Из ворот углового трактира вылетают всадники. Здесь, наверно, у них был штаб. Конь взвивается на дыбы. Отличная цель на фоне освещенного фасада.

Залп. Животное метнулось в сторону. Всадник пришпорил его, конь опять взвился на дыбы и, сраженный пулей, повалился на землю. Мощная струя крови ударяет в притолоку ворот. Я вспоминаю строчки Овидия о Пираме и Тисбе: из раны била кровь, как вода из трубы вавилонского водопровода. Спешившемуся всаднику удалось скрыться в густой тени, окружавшей ярко освещенную площадку перед домом.

А что это за мальчуган? Светловолосый, без пальто, без шапки на таком холоде! Откуда он взялся здесь, в два часа ночи? Может быть, он из свиты святого Николая? Оказалось, что наша шальная пуля ранила мальчика в ногу.

От него не добьешься ни слова. Молчит, словно воды в рот набрал. Только побледнел, как мел… или как облачение ангела, который сегодня не спустится в дома Глоговца, как делал в этот день прежде.

Мы даем мальчику двадцать крон. Тяжело смотреть в его глаза, в которых нет слез. Почему он не плачет? Почему даже не глянет на нас, не заговорит? Возьми, паренек, еще десять крон. Ну, скажи что-нибудь! Ты ненавидишь нас, да? Болит нога?

Мы гладим его по влажным волосам.

…Вперед, поскорее покончить со всем этим! Навсегда!

Мы бросаем мальчику еще несколько монет. Он сидит на земле и обеими руками судорожно сжимает ногу: алая кровь течет на снег.

Ура, вперед, к мосту! Vorwärts! В волнении мы путаем чешскую команду с немецкой. Мы оглушены пальбой и даже не замечаем, что она уже утихла, стреляет только одно орудие где-то неподалеку, и то с долгими паузами.

Три часа продолжался бой.

Мы все еще сжимаем ручные гранаты, перекладываем их из руки в руку, словно они жгут нам ладони.

Мы идем к мосту; уже видны перила. Тишина. Только сейчас я чувствую, как прекрасна снежная ночь, усыпанная золотом звезд, будто риза св. Николая. Городок Глоговец — это праздничный подарок тебе, республика. Наш подарок.

— Как-то там парнишка? — вспомнил Эмануэль.

На снегу пляска человеческих теней. Навстречу нам крадется какой-то отряд. Мы припадаем к земле, щелкая еще горячими затворами, и слышим голос Боздеха:

— Ложись! К стрельбе изготовсь!

Еще немного, и наши группы перестреляли бы друг друга.

Мы объединяемся под общей командой Боздеха. Он снял с нас бремя ответственности, — куда легче и спокойнее выполнять приказания.

Подходим к замку.

— Сдавайтесь! Отворите… В последний раз говорю вам, сдавайтесь!

Ничто не шелохнулось в замке. Только с балкона срывается клочок снега и беззвучно падает вниз.

Боздех снова демонстрирует свое актерское искусство, он почти декламирует, пуская в ход весь богатый регистр своего голоса, но ведь венгры все равно не понимают по-чешски, как он ни усердствуй.

— Не откроете, враги чехословацкой дружбы? — Он швыряет к дверям гранату. Мы припадаем к земле. Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять…

Граната не взорвалась. Да и как ей взорваться, если опьяненный победами Боздех не выдернул предохранителя.

Кнеборт подползает к гранате и показывает ее ребятам. «Чистая работа»… Срам!

Десять гранат летят к стенам замка; каждому бойцу охота утереть нос командиру!

Хорошо, что мы залегли на приличном расстоянии. Из окон каскадами сыплются стекла, этаж за этажом. Из замка вылезает бледный кастелян с седой бородой.

— Brave Soldaten… [168] Доблестные солдаты… (нем.) — Его голос дрожит, старик трясется всем телом. — Ja, brave Soldaten…

Он один во всем замке.

Через минуту большинство из нас уже сидит в его теплой комнатке. Старик приносит из погреба токайское вино. Он уже не дрожит от страха.

В пять часов утра Вытвар с группой ребят тоже проникает к замку другой дорогой и расставляет свои караулы. Неожиданно где-то совсем рядом защелкал пулемет. У капрала Шпачека пуля выбила кружку из рук.

Мы обыскали все соседние дома, но ничего не нашли, хотя пулемет должен был быть где-то рядом, не больше чем в ста пятидесяти шагах. Он точно провалился сквозь землю. Не удалось нам ничего узнать и о раненом мальчике — где он, кто за ним ухаживает.

Испуганные старухи словачки угощали нас, предлагали выпить чего-нибудь горячего. Их мужья, отцы, братья и сыновья ушли от венгров в леса, дома остались только женщины.

Перестрелка не утихает всю ночь. Не боясь выстрелов, женщины все время носят нам горячий чай. Венгры стреляют и по ним.

Два дня и две ночи мы несем патрульную службу за городом. Никто не заботится о том, чтобы сменить нас. Из батальона нам, правда, посылали еду, табак, и ром, но те, кому это было поручено, продавали наши порции еще по дороге. Украдены даже наши вещевые мешки с бельем и другими личными вещами, которые мы перед атакой оставили в сторожке у моста. А некоторые добровольцы уже обзавелись нижним бельем с графской монограммой.

Кнеборт, отличный стрелок, на обходе подстрелил упитанного зайца. Мастерский выстрел: пуля попала в голову. Мы подарили зайца бабушке, которая двое суток потчевала нас чаем с можжевеловым сиропом.

Наконец о нас вспомнили: на третьи сутки приходит смена. Головы у нас клонятся от усталости; чтобы не уснуть, мы трем виски снегом.

Идем отсыпаться в турецкую крепость возле знаменитой тюрьмы Леопольдова.

Говорят, что заключенные бунтовали, услышав канонаду.

Эмануэль предложил командованию просмотреть тюремные списки и выпустить заключенных. Он убеждал сделать это во имя национальной революции. Жители города уверяют, что венгры держали в тюрьме много невинных. Но офицеры отвечают с усмешкой: