Тоомас Винт - Возвращение [романы, новеллы]

Кто-то пронзительно расхохотался истерическим голосом — то ли в коридоре отеля, то ли прямо за стеной, Таавет поднял голову и увидел в дверях двоих мужчин. Он помнил, что запер дверь сразу же после того, как вошел в номер, и тем не менее эти люди с мрачными лицами проникли сюда, один уже приближался к нему, другой остался стоять в изножье кровати.

— Что вы делали между семью и восемью часами? — спросил, подходя, один из них и сел за стол.

— Почему вы побледнели? — осведомился другой, стоявший возле кровати.

— Я шел со станции и заблудился, — солгал Таавет, и внезапно внутренняя дрожь, охватившая его, превратившись в скрип, передалась кровати, на которой он лежал.

— Интересно, а почему вы приехали в наш город?

Таавет промолчал, поправил галстук, но слишком затянул узел, и галстук показался ему петлей на шее… «Мне ветер в спину. Стремлюсь к вершине я/, не устаю и отдыха не знаю/, но ощущаю вдруг я времени давящую петлю/ и требовать чего-то от себя уж больше не могу», — промелькнули в голове Таавета строчки стихов Марре Вярихейн; он вопросительно взглянул сперва на одного, затем на другого мужчину и увидел застывшее в их глазах обвинение, приговор; улови он в их лицах хоть легкую тень сочувствия, он раскрыл бы перед ними тайные уголки своей души, рассказал о том, что его мучает, нарисовал бы яркую и впечатляющую картину эмоций, в плену которых он оказался… Но теперь, теперь он точно воды в рот набрал, какое-то гнетущее и зловещее молчание повисло в номере отеля этого маленького городка.

— Ладно, — сказал наконец сидящий за столом, — я дам вам несколько листков из блокнота и свою шариковую ручку, и вы напишете объяснительную записку.

Затянувшееся молчание привело Таавета в полное замешательство, в голове пронеслась беспомощная мысль о том, что он мог бы наплести им что-нибудь про поездку в гости к знакомым — справляются же свадьбы, новоселья, поминки, дни рождения…

Но думать об этом сейчас было поздно, он чувствовал себя мышью в мышеловке: перед носом кусочек сала, а шея придавлена негнущейся стальной проволокой.

— Долго мне еще ждать? — со злостью крикнул мужчина, стуча пальцами по столу. Этот звук напомнил барабанную дробь из фильма, где осужденного ведут на эшафот, и, не выдержав, Таавет сел писать. Правда, он пока еще выжидал и вертел в руке ручку как школьник, которому предстояло написать сочинение на тему, о которой он не имеет ни малейшего представления. Внезапно он понял, что и впрямь должен написать сочинение. Под окном затормозила машина. Наверное, эти двое тоже приехали на машине, безучастно подумал он, и, очевидно, на машине с фургоном. Второй мужчина лег на кровать, ослабил узел галстука и закрыл глаза. Снаружи, все усиливаясь, доносился шум улицы.

«Я, Таавет Кюльванд, родился в тяжелое послевоенное время. Мой отец работал на одном из столичных заводов инженером, мне кажется, что его отношение ко мне ограничивалось лишь тем, что за малейшую провинность он ставил меня у дивана на колени и с помощью ремня пытался принудить меня к покорности и вызвать слезы или без конца повторял святую житейскую мудрость: не зарься на чужое и береги свое. Мать была учительницей в младших классах и до конца своей жизни верила, что из меня должно получиться что-то особенное. Помню, как однажды, когда я получил плохую оценку, она в наказание или в назидание взяла меня за руку и повела к сапожнику, чтобы отдать ему в ученики, на полдороге я, обливаясь слезами, клятвенно пообещал ей, что стану учиться только на отлично. Странно, но порой мне казалось, что из меня мог бы выйти прекрасный сапожных дел мастер. В пригороде у нас был дом, множество фруктовых деревьев, теплица, огород, всем этим занималась в основном бабушка, которая имела обыкновение повторять: и не надейся, что в этом мире тебе дадут что-нибудь за спасибо. Одно время мы даже завели корову, и я был среди своих сверстников одним из немногих, кто пас скотину. Из-за этой коровы не одно лето пошло у меня насмарку. И когда в конце концов изобрели электропастуха, я подумал, что на этом все мои земные горести кончатся, но не тут-то было. Одноклассники не переставая дразнили меня, так как я с упорной последовательностью картавил — мне никак не давалась буква „р“. Лишь в студенческие годы мне удалось почти полностью совладать с этой буквой, и только когда я взволнован или выпью, она снова выходит из повиновения. В бытность мою в школе, когда мои одноклассники особенно зло высмеивали меня и когда дома я утыкался в подушку и плакал, приходила бабушка, гладила меня по голове и утешала, говоря, что ребята, наверное, дразнят меня из зависти, это могло быть и правдой, потому что учился я хорошо, был старателен и аккуратен, уже в четвертом классе стал корреспондентом пионерской газеты, позже успешно участвовал в литературных конкурсах и редактировал школьный альманах. В то время как мои сверстники терзались, не зная, какой жизненный путь избрать, я усердно готовился к поступлению на филологический факультет, и никто не мог предположить, что моей мечтой было стать учителем родного языка. Помню, как, будучи практикантом, я давал свой первый урок и, рассказывая об Эрнсте Петерсоне-Сяргава, безбожно картавил. Смешки в классе вскоре перешли в безудержный хохот. В тот день я понял: повторяется точно то же самое, что мне уже раз довелось пережить, еще в школе я знал, что никогда не буду авторитетом для учеников и, став взрослыми, они никогда не придут ко мне, чтобы пожать руку и поблагодарить за то, что я им дал. В студенческие годы я держался в стороне от литературных кругов, просто я был слишком серьезен для того, чтобы вместе с другими переливать из пустого в порожнее и вести богемный образ жизни, и только после окончания университета, когда я стал работать в институте языка и литературы, у меня возникло нечто вроде навязчивой идеи — дескать, теперь-то я им покажу. Я начал писать роман, который должен был представлять собой многоплановую, в духе исповеди, историю о студенте, претендующем на нечто большее, чем могут предложить ему пустые, лишенные идеалов и беспечные сокурсники, но когда большая часть работы была уже проделана, у одного из моих товарищей по курсу вышел в свет роман с теми же, что и у меня, прототипами, с теми же проблемами, с той же обстановкой и даже со множеством тех же мелких подробностей и фактов, которые я пытался включить в свою книгу. Для меня это явилось тяжким ударом, было такое чувство, словно меня обобрали до нитки, и когда я увидел радостное лицо своего сокурсника, я быстро повернулся к нему спиной, чтобы не слышать слов приветствия, которые были бы для меня равносильны удару хлыста. В конце концов я сумел взять себя в руки и снова начал писать: на этот раз я задумал сборник новелл, которых объединяли бы одни и те же персонажи, нечто вроде семьи Глассов у Дж. Д. Сэлинджера, только у меня семью представляли бы мои сокурсники, каждый из которых после окончания университета начал жить своей жизнью: в иных новеллах они бы встречались, а в других рассказывалось бы о том или ином персонаже отдельно… Однако вскоре среди стоявших на книжной полке новинок я обнаружил знакомое имя — имя еще одного парня, вместе с которым мы учились; оно украшало титульный лист сборника новелл, и я едва поверил своим глазам, когда увидел в этой книге принципиально все то же самое, что было задумано мною: те же истории, раздвоения, конфликты… Я понял, что из меня не получится писателя, ибо я ничего в жизни не видел и не приобрел никакого опыта, кроме опыта получения высшего образования, путь к которому был мне вымощен, и, стало быть, писать мне не о чем. Это была горькая истина, поскольку до сих пор я относился к научной карьере как к чему-то промежуточному, преходящему и выполнял свою работу, не особенно вникая в нее. Мне не за что было ухватиться, и меня лишь мучило сознание того, что я ошибся в выборе профессии и оказался в тупике… Затем я встретил юную поэтессу Марре Вярихейн. Влюбился. Неожиданно понял, что смыслом моей жизни станет всеобъемлющая любовь и любимая соединит в себе дорогую мне поэзию и обворожительную женщину. Я знал, что смогу посвятить свою жизнь стихам и ей. Когда мы встретились, мне показалось, что и Марре неравнодушна ко мне, однако мне не хватает уверенности в себе, я боюсь, что она может не согласиться стать моей женой. Это был бы конец… Я изо дня в день, из недели в неделю откладывал миг новой встречи, но теперь мне осталось жить в неизвестности лишь считанные часы. Я решился. Я не могу больше жить без Марре. Я увезу ее от пыли и духовной скудости провинциального городка во дворец духовной жизни столицы, где поэтическое дарование Марре расцветет и засверкает всеми гранями».