Тоомас Винт - Возвращение [романы, новеллы]

Таавет кончил писать, пробежал глазами по строчкам и с вызовом взглянул на сидящего напротив, но тот спал, опустив голову на руки. Ну и городишко, до чего же здесь все сонно, усмехнулся Таавет и кашлянул, но даже это не потревожило спящих, и тогда Таавет встал, аккуратно сложил вчетверо листок бумаги, сунул его в карман и крадучись выбрался из комнаты.

Коридор был погружен в тишину, еще не начали жужжать пылесосы, и только мышь пробежала по зеленой дорожке, на мгновение остановилась и скользнула дальше. У Таавета возникло странное ощущение — сейчас он, подобно мыши, прошмыгнет мимо администратора, затеряется среди людей, и уж тогда ищи ветра в поле, но снизу донесся шум голосов, и мышь юркнула в приоткрытую дверь туалета. Похоже, у меня не остается ни малейшей возможности к бегству, с горечью подумал Таавет и распахнул дверь туалета, в лицо ему ударил сквозняк. В открытое окно виднелось небо, синее и с такими же облаками, как на картине Магритта «Империя света». Таавет подошел к окну, небо стало шириться, пока его снизу не начали сжимать дома, прямо под окном оказался крутой скат крыши. Это спасение, подумал Таавет и выбрался через окно, а затем спустился по крыше до водосточного желоба. Перед ним открылся грязный двор: мусорные баки, бельевая веревка с развешанным на ней бледно-розовым бельем, раскиданные ящики, огромные зеленовато-синие рулоны бумаги… В нескольких шагах от него вела вниз железная лестница. И только когда ноги Таавета коснулись земли, он осознал, что совершил какую-то нелепую, прямо-таки непростительную ошибку.

Сон оборвался, сменившись настойчивым стуком в дверь. Это пришли они, эти люди, мелькнуло в голове у Таавета. Нехотя, словно повинуясь чувству долга, он отпер дверь и уставился в улыбающееся лицо элегантно одетого мужчины. Тот сказал, что он его сосед по комнате. И только сейчас Таавет заметил еще одну кровать и рядом с ней черный, с никелированными краями «дипломат».

— Мне, конечно, следовало бы извиниться, что я нарушил ваш сон… Но пусть это будет вам в наказание, потому что спать в одежде не очень-то полезно.

Таавет посмотрел на мужчину, затем на свою постель, где на подушке осталась вмятина, и снова перевел взгляд на мужчину, он мог бы поклясться, что когда-то уже беседовал с ним.

— Разглядываете, — с оттенком иронии произнес сосед по комнате, и Таавет обратил внимание, как задвигались мускулы на лице мужчины, словно он что-то жевал или скрипел зубами, но скрипа не было слышно, и тут мужчина сказал: — Забыл представиться. — Затем помолчал, театрально поклонился и воскликнул: — Будем знакомы, перед вами человек с телеэкрана — репортер Пальм!

Лицо у Таавета просветлело — не слишком ли, однако тут же стало замкнутым и отчужденным.

— Младший научный сотрудник Кюльванд, — пробормотал он и повернулся к кровати, чтобы снять с нее покрывало и сложить в изножье.

— Тоже в командировке? — спросил Пальм, не давая себя обескуражить нелюбезным приемом. Таавет хотел было уже солгать, что приехал собирать фольклор или нечто в этом роде, но репортер, не дожидаясь ответа, принялся поносить какого-то Оскара; не успев закончить свои словесные выпады, он нырнул под одеяло и, похоже, тут же уснул.

ситуация, рождающая страх, порой может побудить тебя к странному бегству — пейзаж с городской площадью, автобусной станцией, записной книжкой в красной обложке и цыганкой, предсказывающей будущее — размышления по поводу суеверий сегодняшнего дня в то время, как сам ты жуешь жирный пирожок — немного поэзии и поэтические воспоминания перед утренним сном.

Таавет сидел на краю постели, расстегивал пуговицы на рубашке и размышлял над тем, что ему ответить, если кто-то поинтересуется, зачем он приехал в этот город. Ответ надо было придумать сразу же, но Таавет не умел врать, ему всегда казалось, что его ложь прозрачна, он начинал объяснять, обосновывать, приводить факты, мямлил и еще больше запутывался. Он врал слишком обстоятельно и посему всегда становился предметом насмешек, однако сейчас он находился в таком положении, что не мог сказать кому-либо об истинной причине своего приезда… Неожиданно Таавет заметил, что репортер подглядывает за ним из-под прикрытых век, но, может быть, это просто показалось ему… Он стал пристально наблюдать за репортером, ждал, когда у того дрогнут ресницы, откроются глаза или рот, хотя и не знал, зачем ему это нужно. Лицо репортера оставалось неподвижным. Он чувствует, что я смотрю на него, и притворяется спящим, промелькнуло в голове Таавета, и внезапный страх заставил его подойти к окну, и тут ему разом вспомнились все те истории, которые любят рассказывать об известных людях с видом глубокой осведомленности, что, дескать, такой-то и такой-то неисправимый алкоголик, клептоман, гомосексуалист, многоженец, садист, эксгибиционист, вуарист, что романы иных писателей написаны их женами, что картины Тоомаса Винта пишет Айли Винт, и так далее и тому подобное. В том, как репортер подглядывал за ним, таилось что-то зловещее, и Таавету вспомнилась давняя ночь в интернате, когда по какой-то причине он вынужден был спать в одной кровати со своим соседом по комнате и посреди ночи почувствовал на своем теле его шарящую руку. Он не мог объяснить себе, почему это неприятное воспоминание испугало его, но ему вдруг стало невыносимо находиться в одной комнате с репортером. Таавет надел пальто, тихо закрыл за собой дверь и пошел по коридору, застланному зеленой ковровой дорожкой.

Когда Таавет увидел приоткрытую дверь с картинкой, на которой рыжеволосый мальчишка писал в горшок, то поначалу хотел пройти мимо, однако спустя мгновение, сообразив, чем занят мальчик, вошел. Навстречу ему ударил свежий порыв ветра, и странное чувство, будто он однажды уже побывал в этом помещении, заставило Таавета остановиться в дверях. В распахнутое окно глядело бледно-голубое небо. Словно опасаясь чего-то, Таавет сделал несколько нерешительных шагов вперед, затем подошел к окну и увидел покатую, выкрашенную в красный цвет жестяную крышу, двор, где между грязно-серых сугробов талого снега стояли мусорные баки, возвышалась груда ящиков, а на бельевой веревке висели затвердевшие на морозе простыни и голубые трусы. Он вылез в окно — жесть загромыхала, когда ноги коснулись ее, — и двинулся вниз по крыше, держась за край стены, доходившей до окна. Крыша обледенела и была скользкой, и лишь у водосточного желоба ноги обрели более прочную опору. Он перевел дыхание, в нескольких шагах от него оказалась железная лестница, он стал спускаться по ней на четвереньках и через десять секунд очутился на дворе. Здесь не было заметно ни малейшего движения, окна со спущенными шторами казались безжизненными. На какой-то миг он ощутил страх, ему казалось, что сейчас кто-то окликнет его сердито или с угрозой, но никто не окликнул, и тогда он почувствовал радость, словно мальчишка, совершивший смелый поступок. Быстрым шагом он направился к подворотне, у него даже мелькнула мысль, что уж теперь-то он не побоится признаться Марре в своих чувствах и все будет прекрасно, но когда он вышел через подворотню на городскую площадь, в его памяти вдруг всплыл недавний сон. Это была странная минута: он увидел перед своим мысленным взором бумагу с рядами строчек, мышь, бегущую по зеленому полу коридора, спуск во двор, и тут он вспомнил охвативший его во сне страх, что он совершил какую-то нелепую ошибку.