Денис Драгунский - Третье лицо

от нашей великой истории сбоку

Вера Мефодьевна Пастернак лежала на высокой железной кровати. Изножье тоже было железное и высокое, с никелированными шишечками, а изголовье — еще выше. Ватный матрас был застелен простынкой, но сквозь нее все равно просвечивали полосы. Сетка была хорошая, панцирная. От этого матрас чуть подрагивал, когда соседка Дашенька проходила мимо, топоча по крашеным половицам тяжелыми белыми ногами в розовых носочках. Рядом стояла тумбочка с лекарствами и книжкой, завернутой в газету. Под кроватью виднелся зеленый ночной горшок.

Вера Мефодьевна лежала спиной и затылком на трех подушках мал мала меньше, а под левой щекой у нее была вышитая болгарским крестом думочка: котенок играет с анютиными глазками. Накрыта она была синим стеганым одеялом в пододеяльнике с прошвами.

Она была дочерью Пастернака Мефодия Яковлевича, управляющего медеплавильным заводом Клейна в городе Шумилове, красивом и нестаром. Всего полторы сотни лет ему было, когда Верочка впервые начала помнить себя, а родилась она в девяностом году. В одна тысяча восемьсот девяностом. А начала себя помнить она в четыре годика, когда в Париже анархист убил президента Карно. Папа очень разволновался, кричал что-то маме. Верочка испугалась, и мама пошла с нею погулять, развлечь ребенка. Было лето, самый конец июня.

Город стоял на высоком берегу Иртыша, прямо над Столбовыми перекатами. Вода шумела. Шумел ветер в скалах. Шумели под ветром низкие яблони в садах. Говорили, что оттого город так назвали — от вечного рокота воды и свиста ветра. Но на самом деле по другой причине: его основал казачий старшина Арсений Шумило как форпост перед землями немирных киргиз-кайсаков. Верочка помнила, что в городе в старом доме с садом жила большая, но ослабевшая семья Шумиловых. Они были бедные и неслужащие, но имели потомственное дворянство и особые льготы: получали пенсион, не платили налогов, и их дети бесплатно учились в гимназии. Верочка помнила Глафиру и Марфу Шумиловых, сестер-близнецов, широкоскулых и курносых.

Они ей были совсем никто, не подруги вовсе, но в восемнадцатом году она их спрятала в подвале, когда пришли красные и убили их папашу и старших братьев. Носила им еду и воду два дня, а на третий день красные пришли и к ним. Назначили Мефодия Яковлевича товарищем директора медеплавильного завода — директором стал венгр Месарош («месарош-комиссарош», шутили служащие), — но в доме устроили клуб. Верочка с родителями переехала в дом дешевых квартир Макарова — на Воздвиженской, ныне Робеспьера, — и совсем выронила из памяти сестер Шумиловых: что с ними дальше стало, она не знала и думать боялась. Однажды у нее в голове мелькнули странные строки:

Это было уже в Петрограде, куда она перебралась к тетке после того, как отца все-таки расстреляли. Ранним утром пришли эти слова, она закрыла глаза и натянула одеяло на ухо, надеясь из глубины сна услышать продолжение, но увидела лысого еврея, который сказал ей: «Все, не надо, не твое!»

Ну и пускай.

Верочка служила в разных издательствах секретаршей, видела писателей и поэтов, Горького в том числе, была у него на квартире. Однажды она передавала поэту Гумилеву большие деньги от Горького — эти деньги нашли и Гумилева расстреляли, посчитав, что это для заговора. Горький через пару месяцев смылся из Петрограда. Верочка не знала, кто тут виноват. Однако этот громадный пакет с кредитками, который она принесла поэту, странным образом связался в ее голове с сестрами Шумиловыми, и она несколько месяцев считала, что виновата в гибели Гумилева, как и в смерти — она теперь не сомневалась в этом — Марфы и Глафиры.

Впрочем, жизнь тогда была не для размышлений и покаяний.

В тридцать пятом году ее выселили в Сибирь. Она просилась в город Шумилов, глупая душа, как будто кому- то есть дело до ее детских воспоминаний. Однако сослали в Усть-Каменогорск, совсем недалеко. Но съездить на родину не пришлось, потому что нельзя было двигаться с места, а потом, когда стало можно, — расхотелось.

Она была учительницей французского. Учила домашним образом детей секретаря горкома партии. После войны его перевели в Москву, вернее в Подмосковье, и он взял Веру Мефодьевну, уже совсем пожилую, с собой. Потому что она не только учила его детей, но еще и хорошо готовила и красиво подавала на стол.

Вера Мефодьевна поселилась там же, где ее хозяин командовал районом, в Мытищах. Когда он умер, она устроилась в школу и даже стала завучем: диплом учительской семинарии от пятнадцатого года пригодился.

Когда ей стало шестьдесят восемь, у нее начала сильно болеть спина. Ходила по врачам, но толку не добилась. Ушла на пенсию и стала все больше полеживать.

Соседка Дашенька ее любила, тем более что сама была учительницей русского языка и литературы в той же школе. Бегала за продуктами, стирала-гладила, давала лекарства. Но посмеивалась над ней. Потому что Вера Мефодьевна иногда говорила странные глупости. Например, Дашенька готовится к политзанятиям, читает «Курс марксистской философии», а та говорит:

— Ты думаешь, философия в книгах? Она в траве… Во тьме мелодий. Я ее иногда вижу и слышу, облитую багрово-лиловым предзакатным солнцем, которое чадит без послабы, как удар угара. Или угар удара? Как лучше?

— Все равно! Это литературный штамп! — смеется Дашенька.

— Сама ты литературный штамп! — смеется Вера Мефодьевна. — Незамужняя училка с идеалами! Ногти без маникюра, в глазах тоска по старшему лейтенанту!

— Нет, это вы сами штамп! — смеется Дашенька. — Грузная отечная старуха с седыми волосами, свернутыми в пучок на макушке!

— Тощенькая шустрая старушонка — тоже штамп! — возражает Вера Мефодьевна. — Даже еще штампованнее.

Так и смеялись целыми вечерами.

— О чем в своей жизни ты больше всего жалеешь перед моей смертью? — спросила Вера Мефодьевна однажды.

Был май месяц, ей едва исполнилось семьдесят.

— Странный вопрос, — удивилась Дашенька. — Мне еще не скоро умирать. Я надеюсь.

— Перед моей смертью, я же сказала!

— Тем более странно. Это тот, кто умирает, сам должен жалеть о своей жизни. Я-то тут при чем? Или надо было вас о чем-то выспросить?

— Да ерунда. Проехали.

— Постойте, а вы что, умирать собрались?

— Неважно, — ответила Вера Мефодьевна. — Хотя похоже. Ладно, черт с ним.

— Погодите, я сейчас, — сказала Дашенька и выбежала из дома.

Прибежала в поликлинику. Был светлый теплый вечер, но поздно — восемь часов. Всё было закрыто. Обежала вокруг. Знакомый фельдшер Потапов курил на заднем крыльце.