Жозе Виейра - Избранные произведения

— Чтоб мне лопнуть! Мачеха подала жалобу!

Он был сам себе противен, он жалел Санту, он злился на этот проклятый праздник, на пьяную ночь… В воспоминаниях все, что произошло тогда, выглядело уродливо и убого — он злился и на Санту, которая так тихо и отчаянно плакала, после того как ему удалось наконец увести ее в укромный угол и поцеловать. Она не противилась его ласкам, а только смотрела неподвижными испуганными глазами, не в силах высвободиться из его объятий, а потом ее взгляд, в котором уже не было слез, все так же слепо следовал за ним повсюду. Она спросила тихо:

— Ты меня любишь?..

Он разозлился еще больше: это печальное, беззащитное существо, старая дева, разборчивая невеста, неизменно выгонявшая всех женихов, теперь просила у него то, чего он дать ей не мог, и спрашивала о том, на что он не в силах был ответить. Она спрашивала мягко, покорно и в то же время требовательно, и ему захотелось ударить ее. Но Санта не кокетничала и не притворялась: когда он попытался было снова привлечь ее к себе, смехом ответив на ее вопрос, она вырвалась и убежала, оставив его в одиночестве.

— Так я не согласна! Я не из тех…

Это взбесило и раззадорило его еще больше. Свадьба шла своим чередом, а Санта упорно поворачивалась к нему спиной, и больше не удалось ему заглянуть в ее иссиня-черные глаза. Вправду ли она обиделась? Ярость его росла, гордость была уязвлена. Пригласив ее на танго, он властно, словно вспомнив, кто хозяин муссека, сказал:

— Я сейчас выйду отсюда и буду ждать. Знаешь беседку в глубине сада? Приходи туда.

В двух шагах от себя он увидел пристальные тихие глаза Санты.

— Ты мне очень нравишься, я люблю тебя, — вдруг сказал он и почувствовал озноб от того, какой благодарностью вспыхнуло лицо Санты от этих словно светящихся в темноте слов.

— Жизнь человеческая — что река? Дерьмо это, а не река. — И Канини снова ничком бросается на койку, желая освободиться от тоски, стыда и злобы, прогнать образ Санты. Но снова видится ему, как осторожно шел он по саду — он, Жулиньо Канини, Антонио Жулио дос Сантос, хозяин всех лавок в округе, богач и властелин, по своему усмотрению распоряжавшийся любовью и ненавистью жителей муссека, не знавший от приглянувшихся ему женщин ни отбоя, ни отказа, как прыгал он, белый человек, через изгородь, словно вор-куроцап, и сидел, скорчившись, в темноте, как мальчишка на первом свидании. Он не слышал шагов Санты, так тихо она подошла. Сердце билось в груди, как залетевшая в комнату птица. Руки его потянулись к ее волосам. Он ощутил холод ее губ, жар ее тела. Взлетело и опустилось платье.

Он открывает глаза: все вранье. Было темно. Санта, прижавшись к нему, страдальчески улыбалась, и эта тень страдания на ее улыбающемся лице была словно изморозь на листьях.

Черно-синие глаза глядели на него прямо и открыто. Она сидела не шевелясь и была уже не похожа на себя прежнюю: что-то появилось в ней новое. Канини снова ощутил прилив ярости — захотелось ударить ее, избить, убить, чтобы погасла навсегда эта улыбка. Душа Санты была ясна, как ее глаза, не ведала ни злобы, ни страха. Девушка, медленно подбирая слова, боязливо произнесла:

— Ты мой! Теперь ты мой, Жулиньо…

Она одернула платье и вдруг стала такой, как всегда. Обняла Жулиньо и принялась целовать куда попало, а он, взбешенный, одинокий, перепачканный в земле, стыдясь и ругая себя, оглядывался по сторонам, словно затравленный зверь, пытаясь найти выход из сада, какой-нибудь пролом в изгороди.

— Говоришь, человек — что река? Вранье! Человек — это животное, безмозглая скотина.

…Он так ясно видит перед собой тот сад и дерево, а под деревом — девушку и снова ощущает мгновенный ветерок от взметнувшегося подола и запах духов — тех, которые продаются во всех аптеках, — и плевки поцелуев, и горячие несвязные слова, что стыд, как дурнота, овладевает им.

Он расстегивает пиджак, задирает рубаху, нащупывает на талии тесемку.

— Этого только не хватало.

Он совсем забыл об этом: читал копию приговора, потом началось прощание, ободряющие слова приятелей, слезы Вины, утешения писаря, бесплодные и неотступные воспоминания. Забыл. Совсем забыл про эту тесемку с крохотными кошелечками, наполненными магическим, волшебным порошком. Вина раздобыла где-то колдуна, знаменитого ученика еще более знаменитого когда-то знахаря — его самого уже не было на свете. Вина привезла этот порошочек, заставила надеть, нарассказывала разных случаев, когда снадобье помогло, сослалась на опыт матери — и Канини уступил. Шарик, скатанный из этого затвердевшего, как горошина, порошка, он положил за щеку. Неужели он проглотил его, когда услышал приговор? Тесемка врезалась в поясницу, и к этому ощущению примешивалось предчувствие чего-то недоброго. Черным блестящим порошком он провел четыре креста: на обеих щеках, на лбу, на груди. Пора было в суд.

А теперь он смотрел на себя в зеркало. Он ли это? Что это — следы от магических крестов или просто загар? Он дернул, тесемка лопнула, он швырнул ее в стену.

Взлетело облачко черной мелкой пыли, взлетело, заплясало в солнечном луче, лившемся в маленькое зарешеченное оконце камеры, и стало таять. И Канини начал чихать — легкий порошок пропитал воздух, — чихать и ругаться по-португальски и на кимбунду, проклиная волшебный порошок, который по совету матери, сеньоры Нгонго, издалека привезла ему Вина.

— Ты слышишь меня, пресвятая дева, Мария всеблагая, защитница моя и покровительница, та, кому я обязана появлением своим на свет? Я верую в тебя и в предвечного отца, верую в святую римскую католическую апостольскую церковь, верую в отпущение грехов… Пречистая дева, ты одна знаешь, что́ храню я в сердце. Я молчу, говорю только с тобой и одной тебе доверяю, защитница моя…

Богородице, дево, радуйся, господь с тобой…

Я молюсь тебе, дева Мария, и ни о чем тебя не прошу. Сердце мое томится, и ты одна можешь ниспослать ему покой и мир… Я говорю с тобой, и ты видишь, что уста мои правдивы, а душа моя чиста… Почему оставила ты меня, пресвятая дева? Почему я такая? Почему преследуют меня люди, почему я как птица без гнезда и пристанища и никому от меня ни тепло и ни холодно? Почему люди так жестоки? Никто меня не любит, всегда я одна… Жизнь моя проходит впустую, льется, как дождик — господь посылает его с неба, а он растекается по грязной земле… Цвет, который мне к лицу, людям не нравится. Если ношу юбку, они говорят: бесстыдница, забыла наши обычаи. Надеваю панос [12] Национальный костюм ангольских женщин: кусок ткани, обернутый вокруг тела. — и все смеются, такая я в нем уродливая. Работаю усердно — они говорят: выслуживается… Разве можно так жить?

А с любовью еще того хуже… Долго искала я того, за кого вышла бы замуж, — никого не нашла. Понравится мне кто — плохо; не понравится — тоже плохо: я перестарок, я засиделась. Говорят, я все трачу им на подарки, но ведь я трачу собственные деньги!