Жозе Виейра - Избранные произведения

Так судьбы отдельных людей составляют мир.

Это истина, и Канини знал, что это истина, но от этого ему было не легче. Ибо человек, как река, привыкает к зеленым рощам, которые его окружают, и хранит в памяти все деревья, все травы, всех зверей, встреченных в пути. И человек тоскует по тому месту, где родился: по тому озерцу, или ручейку, или зазеленевшей мшистой расщелине в скале, где скопилась дождевая вода, — все равно. Мы несем с собой то, что нам кажется нашим, и впадаем в море-мир, а рядом оказываются другие реки, соединившиеся с нашей рекой, чужие воды. Что мы такое? Мы — часть безмерной воды, составленной из нас, из нашего смеха, слез, солнца и из всех остальных, уже от нас неотличимых.

«Я вырос в Макуту. Воды этой реки, радости и печали, горести и надежды здешних людей принадлежат мне», — думал Канини. Все это и ему принадлежало испокон века: жизнь, похожая на стоячую воду маленького озера под старым тамариндом, была отчасти и его жизнью. И вдруг что-то изменилось. Макуту стал чужим — появились запахи, к которым не привыкли его ноздри, родились краски, от которых болели глаза. В жизнь Макуту влились новые жизни. И маленькая речка его судьбы, неспешно катившая свои воды, повстречалась с другими реками, сладкими и солеными, влилась в них, приняла их в себя — и продолжалась жизнь Антонио Жулио, причалившего когда-то к этому зеленому острову под сенью старых деревьев. Да только не он теперь распоряжался течением этих вод. Его ручеек влился в реку Макуту, которая вместе со всеми остальными муссеками впадала в море мира. Появился Амарал, и возникла вражда, слепая, безотчетная зависть. Приехал Шико Зоба — прикидывался другом, а на деле переманивал у него клиентов. Все они только и ждали, чтобы он споткнулся, и строили свои заведения поблизости от его лавок, и желали ему погибели…

Берега стали чужими — вышли из-под его единоличной власти. Все слилось воедино в огромном море, все реки впали в него, и никому теперь не было дела до того, кто же первым понес в него свои воды.

Макуту — это река. Жизнь Канини — тоже. Реки текли рядом. Исчезло беспечное счастье. Реки встретились с морем, в котором было уже множество иных рек.

— Не горюйте, сеньора! Жизнь человеческая — что река…

Это снова рассыпается в любезностях вокруг Вины писарь Фонтес Перейра, порхает вокруг нее мотыльком, а плачущая Вина прощается с мужем.

— «Жертвы только тогда хороши, если есть настоящая ширь у души» [11] Неточная цитата из стихотворения Ф. Песоа «Португальское море». . Четыре года? Это только говорится так, а на деле выйдет меньше. Не отчаивайтесь раньше времени. Глядишь, половину зачтут условно…

Вот оно прозвучало, заветное слово. Писарь все посмеивается, все веселится, как на вечеринке у друзей.

— Время пролетит — и не заметите. Больше двух лет уж точно не просидит. Не горюйте, сеньора, не расстраивайтесь понапрасну, все дело на вас остается.

Он продолжал трещать и когда в тюремном дворе появился Канини. Вина едва узнала мужа: он казался глубоким стариком или человеком, который только-только очнулся от наведенной на него порчи и теперь с изумлением оглядывается по сторонам: как все изменилось, до чего же все не похоже на то, что грезилось ему в колдовском забытьи.

И Вина вышла из тюрьмы вместе со старым Мбаши и со своей крестной, а писарь Перейра на ухо шепнул Канини:

— На жалобу старой скандалистки Шиминьи Камболо внимания не обращай. Девица-то совершеннолетняя, а ты у нее был не первый…

Он улыбается, но Канини, погруженный в свои мысли, не обращает на его слова никакого внимания. Только сейчас дошли до него первые слова писаря: четыре года! Четыре года он будет в разлуке… Как бы не пришлось Вине ублажать управляющего Машиньо — ведь все дело у него в руках, он знает всю клиентуру, и ближнюю и дальнюю, он в курсе всех махинаций Жулио… Канини хотел найти какой-нибудь выход. Придется все начинать заново. «Жизнь человеческая — что река», — вдруг вспомнил он и невесело хмыкнул. Он был как во сне, словно спал с открытыми глазами, не сняв праздничного костюма, не развязав галстука. После суда он был какой-то одурелый, и только звучали в голове назойливые слова: «Девица-то совершеннолетняя, ты у нее не первый…»

Канини вскочил на ноги, желая прогнать наваждение. Но Санта не уходит, не исчезает: он видел ее подпрыгивающую птичью походку, слышал ее радостный детский смех — он-то и привлек Канини, — вспоминал ее глаза, бесстрашные глаза глупой пичуги, красивые глаза… Видел, как плавно качаются ее бедра, когда она робко шагает по улице, видел твердые, как незрелые яблоки, маленькие груди. И снова слышался ему ее беззащитный смех, снова виделись о чем-то молящие глаза.

А ведь у нее был горб — все об этом знали. Он сам, Канини, не раз улыбался, когда мальчишки дразнили Санту, посмеивался, когда Вина принималась поносить подругу за привередливость и легкомыслие; как же: кавалеров — не счесть, а в женихи ни один негож… Вина сердилась, а он защищал Санту, лениво прикрыв глаза:

— Чего ты бесишься, не понимаю. Живет как хочет… Тебе-то что за дело?

И снова вспоминал он свадьбу Матеуса.

Он был там посаженым отцом, подарки ему ничего не стоили: для жениха набрал в лавке, чего хотел. Сейчас он видел тот праздник, веселое и шумное застолье, смех и мужские рассказы о соблазненных женщинах, об обманутых мужьях, о драках соперников, о ревности и револьверной пальбе. Канини слушал эту болтовню и сам что-то рассказывал, но глаза его снова и снова искали беззащитную тихую девушку, сидевшую поодаль в толпе подруг: она не вставала, почти не шевелилась — как села, так и сидела. Канини злился на себя за свой интерес: с какой стати он, Антонио Жулио дос Сантос, владелец всех лавок в округе, обладатель самого крупного счета в банке, уставился на эту горбатенькую замухрышку? Но было в ней что-то такое — а что, не поймешь, — что властно приковывало к Санте внимание, не позволяло смотреть на других, думать о чем-нибудь еще, какая-то магия исходила от нее. Чертовщина какая-то! Не понять, отчего было это наваждение: то ли от толкотни танцев, то ли от всеобщего веселого возбуждения, царившего на празднике, то ли оттого, как покачивались ее крутые бедра, когда она шла на высоких каблуках, то ли от ее робкой, стремительно скользящей по губам улыбки? Он смотрел и с удовольствием замечал, что, поймав на себе его взгляд, Санта вдруг сделалась очень серьезной, даже нахмурилась и густо покраснела. К празднику она изменила прическу: и видно, ей стоило немалых трудов гладко уложить непослушные волосы, которые раньше, в будни, туго стягивала косынка.

Он подумал даже, как приятно, должно быть, запустить пальцы ей в волосы, легонько подергать, погладить, почесать…