Юрий Асланьян - Последний побег

— Так точно, товарищ старший лейтенант.

Наступила пауза. Офицеры молча разглядывали солдата, то ли оценивая его кандидатуру, то ли давая ему понять всю значительность наступившего момента. И только тут Гараев обратил внимание на молодого лейтенанта, видимо, довольно высокого роста, с розовыми от здоровья щеками и белыми руками, лежащими на столе. Почему-то он понял, что центр тяжести переносится на этот стол, на удлиненное и женоподобное лицо этого офицера.

Почему понял — вспомнил потом.

— И еще одна вещь, — сказал лейтенант высоким, как его рост, голосом, — у нас к тебе будет небольшая просьба. Дело в том, что кухня привлекает к себе разного рода воинов, которые не столько любят служить, сколько попивать и погуливать. То им закуску дай, то посуду, а то и расскажут, что в карауле было. Мы, командиры, должны знать об этом… Будешь обо всем рассказывать нам, понял, Гараев?

Снова наступила долгая пауза. Три пары офицерских глаз напряженно смотрели на рядового второго взвода, который стоял перед ними, опустив глаза в пол.

— Ты меня понял, Гараев? — громче повторил вопрос лейтенант.

— Так точно, товарищ лейтенант!

Было заметно, что легкое напряжение, возникшее в кабинете во время паузы, спало.

На следующий день он узнал, что сначала бросается картошка, а потом капуста. Правда, с небольшим промежутком. Об этом ему рассказала Елена Александровна Морозова, самая старшая из поварих, лет пятидесяти. Узнал, что высокий лейтенант — замполит по фамилии Родионов.

Вечером к Гараеву зашел Ищенко — он ходил после отбоя где хотел, на подъеме не вставал, числился в отделении управления, хэбэ имел беленькое, чистенькое. Сел на табурет, откинулся спиной на подоконник. На светлой коже его небольшого лица сияли веснушки. Он закинул ногу на ногу, улыбнулся.

— На вышке, говоришь, стоял… А кажется, будто из кухни не вылазил…

— Вынудили командиры, заставили спуститься на землю, сделали начальником.

— Да, тебе уже двадцать лет, а ты только-только начинаешь карьеру! — заметил Сан Саныч и взял со стола книгу Тургенева, прочитал название, открыл — закрыл.

— У меня еще все впереди, сейчас подготовлюсь, поступлю в университет, стану директором ресторана.

— Это на каком факультете готовят таких директоров?

— На экономическом…

— А я у мамы один — она в республиканском министерстве работает, денег на университет нет.

— А зачем деньги, если есть знания?

— Ну, ты даешь, совсем темный — надо десять тысяч рублей заплатить, чтобы поступить… Ташкент, бля, город хлебный! Басмачи, карагачи…

— Ври, да знай меру…

— А ты ничего не платил за то, чтобы стать заведующим столовой?

— Ничего, — тут же ответил Гараев.

Ищенко повел подбородком туда-сюда, усмехнулся.

— А твой предшественник подарил командиру роты бухарский халат, чтобы было в чем в белую баню ходить…

Григорий молчал. Он слышал про эти дела, но не очень верил в них. Ищенко врать не было смысла.

На следующий день Гараев пришел на конюшню, нашел конюха. Им оказался достаточно молодой зэк, но с уже пепельной кожей, не очень высокого роста, хорошо, сильно, аккуратно сложенный, но пропахший режимом насквозь, как потник — лошадью.

Слава показал ему, как надо запрягать лошадь в сани. Как надевать упряжь, удила, уздечку, шлею, подпругу, вожжи, хо — мут, вставлять оглобли в дугу и затягивать их. Вскоре Гараев научился не бояться лошади.

Конюх между делом небрежно расспрашивал его о службе, о том, где служил, как там отцы-командиры и сколько осталось до дембеля. Григорий отвечал осторожно, не касаясь караульных и других специальных тайн службы, но не очень скрывал человеческие проблемы казармы. В этом он считал себя человеком вольным и никому не военнообязанным.

Конюх угощал его щедро — черным чаем, печеньем, сгущенным молоком. «С чего бы это?» — замечал про себя Григорий и еще более строго следил за своим поведением и словами. Несколько дней он ждал, что Слава начнет у него чего-нибудь просить, но не дождался. Конюх сам предлагал ему продукты и другую помощь. Беседовал с ним, солдатом, спокойно, тихо, с небольшой усмешечкой выслушивая некоторые ответы. А потом рассказал, как столичные карманники чистят москвичей от лишних денег.

— Бывало, едешь в автобусе и вдруг видишь в окно, что по тротуару идет какой-нибудь одинокий мужик. Ты бросаешься к окну, да — открываешь левой рукой, при этом слегка трогаешь сидящего около него фраера, случайно задеваешь локтем и оттопыриваешь левый борт пиджака, кричишь: «Вовчик, Вовчик, это я, Мишка! Я буду ждать тебя на следующей остановке!». Ну, мужик оглядывается, смотрит вокруг, а ты в это время правой рукой, пропустив ее под мышкой левой, достаешь из внутреннего кармана пассажира кожаное портмоне и быстро начинаешь проталкиваться к выходу, чтобы успеть спрыгнуть на остановке.

— Не жалко пассажира было?

— А он меня жалел, когда я в бараке голодал? — сухо улыбнулся Слава. — Да и выбирал я жертву, чтоб не совсем бедная была. Если женщина, то чтобы в шубе. А у шубы, понятно, карманы глубокие, но шелковые, двумя пальчиками потянешь на себя — и вытянешь карманчик вместе с кошельком так, что эта корова ничего не услышит. А чемоданчики? Сумочки! У нас были специальные приспособления, вроде плоскогубцев, но когда сжимаешь, то концы расходятся в разные стороны. Сунешь кончики в колечко у ручки, раз — и разошлось колечко, сунешь во второе, и все — клиент остается с одной ручкой в руке, толпа напирает, и тот не чувствует, что чемоданчика-то уже нет…

Слава рассказывал — и глаза его светились фосфором вдохновения, великого воспоминания. К нему, похоже, возвращалось то время, когда наконец-то он вдоволь смог пожрать, согреться водкой, поверить в романтическую дружбу.

Гараев приехал получать продукты на оптовый склад, что был рядом с железной дорогой. Вместе с ним подъехали зоновские повара. Толстая кладовщица открывала одну дверь, вторую, третью, выдавала крупу, муку, сахар, чай… Это — зэкам, это — солдатам, это — зэкам, это — солдатам. Одно и то же, только объемы разные, и осужденным вместо нормальной говядины бросила мерзлый кусок субпродуктов — ливера. После чая она подошла к сундуку, где у нее лежали специи — лавровый лист, корица, другая фигня.

— А почему нам всего пять пакетов листа? — возмутился старый высокий зэк, зажав в руке все пять пакетов лаврушки и поднося их к лицу кладовщицы. — Почему пять пачек?

— Вы что, совсем озверели, что ли? — подняла на него голову кладовщица. — Сами попросили в прошлый раз, чтоб я дала вам семь авансом!

В это время за высоким зэком и вторым, совсем пацаном, оказался третий, не рослый, но широкий человек. Он, этот третий, мгновенно и бесшумно выдвинул верхний ящик шкафа, откуда в карманы фуфайки на глазах изумленного Гараева проскользнули две плиты грузинского чая.