Юрий Асланьян - Последний побег

Он отошел на противоположный край дороги, разогнался и прыгнул — пролетел метра четыре и приземлился между хвойных ветвей, окопался в пушистом снегу и затих.

Овчарка появилась на дороге минут через пятнадцать, следом, держа длинный кожаный поводок, бежал сутуловатый Жуков. Они миновали склоненную березку и побежали дальше, к мосту через Бирюсу. Снова появились минут через двадцать. Напротив убежища Гараева собака остановилась и начала бегать кругами — потеряла след. Кинолог что-то командовал ей, потом говорил, приговаривал, но бесполезно. Двинулись в сторону поселка.

Гараев немного подождал и тоже вышел на лесовозную трассу. Прапорщик встретил его в казарме. Мрачно посмотрел в глаза.

— Что же ты наделал, сучонок? — с укоризной покачал он головой.

— А что? — улыбнулся Гараев. — Перевес силы и опыта был на вашей стороне, правильно?

— Разве ты не знал, что у нас была проверка из штаба дивизии?

— Не знал, — искренно ответил Гараев, — честное слово, если бы я знал, я бы этого не сделал…

— А что ты сделал? — с любопытством спросил собачник.

— Спрыгнул с дороги…

— Где береза наклонена? Понятно…

Жуков был устал и грустен. Из коридора появился старшина роты Цыпочкин. Стремительный, как молодая овчарка.

— Я не посмотрю, что ты «старик», понял? — начал он с порога.

«Сильно играет», — зло улыбнулся про себя Григорий.

— Ты будешь помнить меня всю жизнь, — продолжил старшина, подойдя к ним, — ты понимаешь, что роту подставил? Иди к командиру — вызывает. Сейчас получишь пиз-дюлей, маму вспомнишь!

Григорий молчал — что сказать, если действительно роту подставил. Теперь раньше последней партии на дембель не уйти. Командир роты Каменев был в канцелярии один. И начал совсем не с того, чего ожидал Гараев.

— Расскажи мне, что интересного происходит в карауле… То, чего я не знаю, конечно.

Григорий сразу все понял: он провинился, а провинившегося легко посадить на крючок. Отработанный метод.

— Ничего интересного, — ответил он. — Служба…

Теперь он будет виновен трижды, а это уже опасно.

— Теперь ты отказываешься сообщать нам то, что происходит в карауле? Я правильно тебя понимаю? — спросил командир роты.

— Правильно, — ответил он.

— Значит, там что-то все-таки происходит?

— Не знаю, — пожал плечами Гараев.

— Но ведь мы для того и поставили тебя контролером по надзору, чтобы ты знал! — форсировал голос старший лейтенант.

— Меня поставили надзирать за осужденными. То, что происходит на контрольно-следовой полосе, я знаю.

— И что там происходит? — поднял голову офицер.

— Ничего…

Обманул на два месяца… Гараева сняли с должности контролера по надзору и отправили на вышку, что было повышением только в физическом смысле — над забором, основным ограждением.

Он стоял на посту, смотрел на основное ограждение, на контрольно-следовую полосу, занесенную снегом, и снова вспоминал свой первый вечер в Сибири, когда спрыгнул с подножки вагона на далекую землю. А вокруг была ночь, темная ночь, как в песне, в стороне горели сотни огней. Огни освещали территорию громадной зоны общего режима на берегу холодной Бирюсы. Речка Бирюса, что поет на все голоса. На берегу той самой речки, известной всей стране по припеву популярной песенки и названию холодильника. Вся страна пела, а речку эту видели только зэки да охранники.

Вскоре на трапе появился сержант Вострокнутов, заместитель командира караула Рачева. Поднялся на пост.

— Влип ты с этой овчаркой… Зачем вообще в тайгу ходишь? — спросил его Юра.

— Прокладывать следы собаке — значит, играть роль зэка…

— Понятно, — не понял его сержант, — но почему ты это делаешь?

— Потому что я люблю свободу.

В морозильник советского холодильника Гараев попал через полгода после прибытия в Сибирь, когда начался декабрь и температура опустилась до минус 56 градусов. Ну да, там же Оймякон, полюс холода, недалеко… Десять часов на посту в такой мороз, в дырявых валенках… Он вздрогнул от ужаса, вспомнив свои первые ночи в морозном тумане. Именно тогда он начал усиленно заниматься гимнастикой и поэзией. Сегодня он решил все повторить.

Первые четыре часа Гараев читал наизусть «Евгения Онегина» Пушкина. Потом была четырехчасовая пересменка, во время которой он отсыпался в караулке. Следующие четыре часа он читал последовательно: полчаса — Лермонтова, полчаса — Блока, два с половиной часа — Есенина и полчаса — Сергея Маркова: «И не поверит лекарь никогда, не услыхав ни жалобы, ни стона, что меркнет, как осенняя звезда, сверкающая жизнь Багратиона», потом: «В ковригу воткнут синий нож, и чарка алою слезою блестит… Я знаю, ты живешь за малой речкой Бирюсою». И два первых часа последней смены он отдал «библиотеке чертей» — вот они: Эдуард Багрицкий, Михаил Светлов и Дмитрий Кедрин. При этом он махал руками, приседал, отжимался от подоконника и наносил удары по конкретному врагу, представляя перед собой лицо, торс и пах Джумахмедова, потом Белоглазова, последним шел Иванушка Рачев. Итого — десять часов чистой поэзии на память.

В четыре часа утра к вышке подошли три зэка.

— А прочитай еще раз про Багратиона, — попросил один из подошедших.

— Откуда вы знаете про это стихотворение? — удивленно спросил Гараев, выглядывая из окна — раму он держал открытой.

— Каждую ночь слушаем, — ответил другой, — по снегу звук хорошо идет, до самого балка, а там только дверь приоткрыть надо, немного…

— Ну, слушайте! — улыбнулся Гараев и начал читать: «Тяжелый ковш чугунного литья, тускнеющий в прохладе и тумане, выносит молодая попадья в лазоревом широком сарафане…»

Григория тревожили осужденные… Он читал им стихи, но умом хорошо понимал, что они — из другого мира. Этот бежавший зэк, который заплакал на чемодане, когда к нему подошли переодетые в гражданку ребята из роты розыска. Эти подземные бункеры, в которых обнаруживалась одежда, водка и всевозможное оружие, вплоть до самодельных автоматов. Эти разогнутые скобы, вонзающиеся в рамы проигранных в карты постов. Поддельные деньги, бронзовые, медные кольца и браслеты, фиксы, ножи с выкидными лезвиями и необъяснимая разумом жестокость.

Вспомнил свой побег от овчарки… Прапорщик Жуков служил в пятидесятых, был быстр на ногу и на руку: да, он догонял бежавших заключенных с овчаркой, стрелял в спину, убивал и забирал себе деньги, которые находил в одежде. Гараев сухо улыбнулся: «А меня не догнал, прапор, бля…»

Уже через месяц Гараева вернули на кухню — заведующим столовой.

— Лучше честный Гараев, чем нечестный узбек, — объяснил ситуацию командир роты.

Григорий вернулся к светло-серым металлическим столам и котлам. Принес из поселковой библиотеки тургеневский «Дым» и гончаровский «Овраг». Сверяя раскладку, накладные и содержимое склада, он обнаружил, что не хватает около ста буханок хлеба.