Юрий Асланьян - Последний побег

Ты не думай, что я простой вор из Третьего Рима… Послевоенные годы, голод, беспризорное детство, рынки, воровство — тоже жить хотелось. А понял я все поздно, тогда и решил завязать…

— А когда это было? — спросил Гараев.

— После второй отсидки… Я свалил от «хозяина» и узнал, что во Владимире местная шпана убила одного парня, друга моего детства. У меня никого не было — ни папы, ни мамы, никого, кроме него… И я решил отомстить, завязать и отомстить. Но пришли мои ребята и воткнули нож в стол. Сказали, чтоб я возвращался к ним. На следующий день я зашел в магазин, взял тюк синего шелка под мышку — и покинул помещение. И не успел отойти ста метров, как меня взяли, волки позорные… Свой срок я рассчитал точно — в соответствии с УК РСФСР. Получил три года строгого режима. Сейчас, как видишь, я уже на бесконвойке, надеюсь, что осенью, может быть, в сухом, в золотом сентябре освобожусь досрочно и покину этот полюс холода! Последнюю «Литературку» читал? На, бери… Я эту газету уже двенадцать лет выписываю…

Слава достал из пачки новую «беломорину» и прикурил от спички — старая папироса потухла.

Весна выносила на своих мутных потоках пламя лесных костров, дым пожегочныхям. Противостояние стало откровенным, повар должен был сгореть, потому что командиры мстят своим до последнего.

Гараев принял смену у Елены Александровны в восемь часов утра. Бульон с мясом для первого обеденного блюда был уже готов. Наряд резал в углу начищенную с вечера картошку, хранившуюся в баке с холодной водой. Он вспомнил, как взвод в Бирюсинске чистил восемьсот килограммов картошки осколками стекол до пяти часов утра. Ножей не было. Веки слипались. На сон оставался один час.

Григорий нарезал мясо и начал молоть его в заднем помещении, предназначенном для продуктов. Через час, закончив эту работу, сходил в холодный продуктовый склад, где на весах отмерил нужное количество крупы для рисовой каши, взял пачку чая, лаврового листа и десять буханок хлеба. Подбросил в печь дров и поставил вариться кашу на второе. Потом начистил лучку, закинул его в фарш вместе с размоченным хлебом и пятью перемолотыми картофелинами. Раскидал по металлическому столу муку, принялся лепить и жарить котлеты, не очень большие, в количестве ста десяти штук, с небольшим запасом для блатных — старшины и других офицеров, которые могли попросить перекусить. Бросил в суп перловой крупы, добавил картошки, поджарил на масле муку, смешанную с томатной пастой, добавил нарезанного лука, довел его до золотистого цвета, вылил поджарку в первое, отодвинул бачок на край печи. Помешал кашу, добавил немного кипяченой воды, чтобы не получилась сильно густой. Обед прошел сносно, но хлеба, как всегда, не хватило — нарезал почти прозрачные куски.

— Опять куски тонкие? — заорал заместитель командира взвода Иван Рачев.

Понятно, здоровому сержанту хотелось есть, наверное, ему хотелось есть день и ночь, но как объяснить ему, что повар-узбек разворовал хлеб на три месяца вперед? Он же, наверное, кормил тебя, Иванушку-дурачка, и прапорщика Цыпочкина, и командира роты — всех этих тупых и толстомордых спортсменов, жравших по ночам водку и мясо, когда зэки распиливали лес на эстакаде в пятидесятиградусный мороз, а солдаты замерзали в своих деревянных камерах на вышках.

Но заместитель командира второго взвода ел свою кашу, переполняясь крупой и ненавистью к повару. Он считал так: если к твоей вышке приходят зэки, чтобы слушать стихи, значит, ты — падла и предатель. Конечно, кто-нибудь уже доложил об этом в канцелярию роты — стучали по обе стороны забора. «Нет, — думал про себя Рачев, — я просто так на дембель не уйду, я этого интеллигента отделаю так, что мама в гробу не узнает…»

Гараев только усмехнулся — он не боялся Рачева, хотя тот и был раза в два-три сильнее его физически.

После обеда наряд мыл посуду, а Григорий позволил себе полчаса отдохнуть на улице.

— Знаешь, почему мы тебя уважаем, — сказал, предлагая ему сигарету, «помазок» из Таджикистана, — потому что ты никогда не материшься. Ни разу не слышал…

Самое печальное выяснилось после ужина. По телефону передали, что повариха Вера простыла и заболела. Гараева ожидала еще одна двенадцатичасовая смена. Он вздохнул и приступил к работе.

После отбоя зашел Юрка, занес запах весеннего воздуха, тления и цветения, улыбнулся от невозможного счастья молодой жизни.

— Слушай, я тут с девчонками местными общаюсь, — сообщил он по секрету, — сказал им, что у нас такой воин есть, который стихи читает, — они просто в восторге! Говорят, никогда не слышали, чтобы парень стихи читал!

— Болтушка! — усмехнулся Григорий, засыпая крупу в котел с водой.

— Слушай, — продолжал шептать сержант, — они пришли сюда, вызвали меня и попросили, чтобы я позвал тебя…

— Чего? — изумился Григорий, поворачиваясь к товарищу растерянным от такой неожиданности лицом.

— Да выйди, дурак, поговори с девками, не лишат же они тебя невинности на трапе у казармы, почитай стихи какие-нибудь…

— Какие? — еще больше испугался Гараев.

— Пойдем, я тебе сказал, — схватил Юрка его за локоть, другой рукой срывая с вешалки поварской бушлат, — они обидятся, если не услышат сегодня Пушкина или Тургенева…

— Тургенев — не поэт, — не очень сильно продолжал сопротивляться Гараев, на ходу надевая бушлат.

— Плевать, — отвечал сержант, — зато девки настоящие, мясистые…

— Тургенев писал стихи в прозе, рифмованные писал совсем мало, да я и не помню их… Почему Тургенева?

Они подошли к воротам, где их уже ждали две местные девчонки, полноватые, в драповых демисезонных пальто и резиновых сапогах.

— А меня звать Люда, — представилась первая, со вздернутым носом, ясными глазами и такими губами, что Григорий не мог от них оторвать взгляда. — Прочитай нам что-нибудь…

— А что? — посмотрел Гараев на вторую — и чуть не влюбился в красавицу с большими глазами.

— Про любовь, — попросила первая.

— Про любовь… — протянул Гараев. — Ладно, про любовь я знаю у Сергея Есенина: «Шаганэ ты моя, Шаганэ, потому что я с севера, что ли, я хочу рассказать тебе поле, про волнистую рожь при луне, Шаганэ ты моя, Шаганэ…»

Он читал и наблюдал за девушками, как они слушали — сжав рты, широко открыв глаза, не двигаясь. И даже Юрка, сука, перестал улыбаться-лыбиться. Он бы читал им всю ночь, пел бы и танцевал бы весь день, если бы эти девушки были с ним. Он читал им полчаса — не останавливаясь, доведя подружек до крайнего изумления, а потом убежал на кухню, обещая продолжить в следующий раз.

— Дурак ты, — сказал ему Юрка, — если бы я мог читать стихи так, как ты, все местные девки были бы моими!

— Ага, не дал Бог рог тебе, — посмеялся в ответ Гараев.