Юрий Асланьян - Последний побег

Он посмотрел на офицеров, прикидывая уровень вменяемости военных. Они ответили ему одним взглядом — без улыбки.

Григорий усмехнулся про себя, вспомнив, что всего два дня прошло, как он до белизны выстирал, выдраил свое хэбэ, собираясь встретить дембельскую весну по полной форме. Да и бушлат жалко было, его добротный диагональный материал.

Он сделал шаг правой ногой и опустил руки в воду, до ледяного дна. Расставил пальцы и вернул ногу на место. Осторожно сделал первый отжим.

— Ниже, Гараев, ниже! — закричал прапорщик, с удовольствием подыгрывая командиру роты.

Гараев вспомнил, как отец в таких случаях ласково говорил: «Ведет себя, как маленькая собачка…».

Старшине роты не жалко было чистой солдатской формы. Душа прапора требовала унижения солдата. Унижения — до желтой воды, до ледяного дна. От этого Цыпоч-кин казался выше и значительнее в собственных глазах. Он ходил на цыпочках, угождая живодерам и вмазывая в грязь рядовых ребят. У Гараева давно появилось такое ощущение, будто у Цыпочкина на фуражке крупными буквами написано: ПРАПОРЩИК.

— …Два, три, четыре… — считал прапорщик отжимы Гараева, — ниже, еще ниже!

Старший лейтенант по-прежнему молчал. И Григорий, кажется, понимал — почему. Он опустился вхолодную воду в последний раз — рукава по локоть, вся передняя часть формы была тяжелой, мокрой и грязной, вода попала и в сапоги. Он стоял там же, в центре лужи, и осторожно выжимал рукава и полы бушлата. Головы не поднимал. Цыпоч-кин на минуту заткнулся, как собачка, почуявшая настроение хозяина.

— Иди сюда! — приказал командир. — Я тороплюсь на партийное собрание, поэтому отпускаю тебя. Но советую подумать над моими вопросами, — он немного помолчал, а потом добавил, понижая голос до нужного предела: — Ты, надеюсь, понимаешь, что иначе на дембель пойдешь в самую последнюю партию?

Это был самый сильный удар сегодня. Между первой и последней партией разница — два месяца. О, ротный хорошо понимал, как надо бить солдата…

«Фигня, — решил Гараев, — грязь — не кровь, все выстираю, высушу и выглажу, назло врагам народа!»

На дембель уже ушли две первые партии. Наступил май. И тот самый день, когда он решил стать свободным человеком.

В тот день он отвез обед караулу на производственную зону, сбросал в телегу пустые фляги и направился к шлагбауму — переезду через железную дорогу. Но по пути передумал, потому что сегодня хотел выкроить время, чтобы нормально поговорить со Славой Дмитриченко. Он решил не делать круг до переезда, а сократить дорогу и рвануть напрямую — по колее, где нагло сокращали расстояние бескон-войники и самовольщики. Понукая лошадку, выскочил на насыпь и пошел на рельсы. Кое-как преодолел первый путь, а на втором, на последнем рельсе, застрял. Лошадка делала все, выпрыгивала из сбруи, все безуспешно. Но по настоящему Григорий испугался, когда услышал грохот состава — это шел поезд в Новобирюсинск! Он показался из-за поворота, за которым стояла станция, он двигался, набирая скорость. Гараев тут же вспотел от страха, бросил вожжи и соскочил на землю, бросился назад и схватил телегу руками.

— Пошел! — заорал он так, будто начал поднимать земной шар, упираясь ногами в шпалы. Телега на миг поддалась — и они вырвали задние колеса за рельс, с грохотом покидая насыпь.

Через пять секунд тепловоз с гулом пролетел мимо, охлаждая воздушной волной разгоряченное лицо солдата и блестящий корпус лошади. Гараев сидел на телеге, приходя в себя, думая о том, как опасны дороги самовольщиков и бес-конвойников.

Он сидел и вспоминал, как летом первый и последний раз попал в караул, конвоировавший зэков в одну из строгих зон под Иркутском. Из всего того вояжа запомнил только берега Байкала — скалы, зеленую траву и бездонную изумрудную бездну самого глубокого и чистого в мире озера, похожего на свободу.

Он поставил лошадь в конюшню, повесил сбрую, зашел к Славе и сел за деревянный стол.

— Я на всякий случай написал тебе адреса, по которым ты меня сможешь найти на гражданке, — протянул тот листок бумаги, на котором Григорий насчитал с десяток городов вокруг Москвы и, конечно, саму столицу.

— Может быть, попробуешь папиросу, — пододвинул зэк пачку «Беломора», — потом всю жизнь благодарить будешь…

— Да-да, — усмехнулся Григорий, — и обязательно отблагодарю, если найду…

Он осторожно достал папиросу, сжал двумя пальцами конец бумажного мундштука, как это делал отец, сжал еще раз — перпендикулярно к концу, и еще раз — параллельно, чтобы можно было держать папироску с блатным понтом, между пальчиками, на отлете.

— И это самое правильное, что ты сделал в армии, — вскинул указательный палец Слава — и тут же зажег спичку: — Втягивай тихонечко, не торопись, чтобы сначала табачок засветился, потом набери дым в рот, осторожно сделай первую затяжку, маленькую, но до самых легких… Это глоток свободы! Ты запомнишь его на всю жизнь — и будешь благодарить меня, как самого Бога.

Удивительно, но Григорий почувствовал, что у него получилось: он сделал так, как говорил вор, и у него получилось. Он запомнил, что свобода на вкус — сладкая и горькая, крепкая и пьянящая.

— Ну вот, ты стал настоящим мужиком, — довольно констатировал Дмитриченко.

По пепельной коже воровского лица можно было догадаться, что он мужчиной стал лет в десять.

— Я хочу стать свободным мужиком, — уточнил Гараев и сделал третью затяжку, более объемную и глубокую, — я решил больше ничего не бояться…

Через десять секунд голова его закружилась — и он испугался, что сейчас упадет, ударится виском о ребро столешницы.

— Для начала хватит, — поддержал его Слава и взял не-докуренную папироску.

Зэк стоя сделал два коротких и резких глотка дыма, сел на место, на дощатую лавку у стены, и не спеша стал кончать папиросинку, наблюдая за призывником свободы, слегка побледневшим от ее безграничности.

На следующий день Гараев сидел на завалинке склада с зоновским поваром Борисом в ожидании кладовщицы.

— Если не секрет, за что отбываете? — очень осторожно спросил он у вечно молчаливого еврея.

— Да не секрет, — ответил тот, глядя перед собой, — от-секретничал я свое… Жену убил.

Борис отрешенно смотрел перед собой — так, как будто каждый день отвечал на этот вопрос, каждый день произносил ответ, и ничего не мог добавить к нему, хотя хотелось — как и сегодня.

— Не могу переносить пьющих женщин, — попытался он объяснить что-то молодому солдату, — сильно пьющих…

— Понятно, — кивнул головой Гараев, делая взрослый вид, что понял.

Борис покачал головой — что может понять этот молоденький солдат? Зэк не стал развивать свою мысль.

Вокруг стояла такая весна, что было невозможно углубиться в чью-либо печаль или заботу, хотя, конечно, жалко этого молчаливого дядьку, отбывающего срок за убийство жены, которая стала ему ненавистна.