Юрий Асланьян - Последний побег

— Космос покоряют? Испанцы тоже покорили — Атлантический океан, — с усмешкой процедил он, — а потом взяли и вырезали несколько великих цивилизаций — с библией в руке, догматом духовного самосовершенствования…

Алексей, слава Богу, позавтракал, но пообедать твердо решил дома — правда, только на следующий день, поскольку за такие деньги стакан чая без сахара не дадут — ни в купе, ни в тамбуре. За такие деньги можно позволить себе приставать к женщинам на Казанском вокзале, возле туалета, предлагая самое непотребное — свои ручные часы, почему-то ровно за семь рублей пятьдесят три копейки.

И он безуспешно приставал, пока не появились два гандона в штатском и не вывели Стаца вон, кое-что пообещав на случай второй встречи. Вывели вон — и там, в переулке, он их продал, часы то есть.

Да нет, тут главное не то — тут форма главное. Костюм! Содержания коллеги не прочтут по причине благоприобретенной слепоты и природного скудоумия.

Ну, наконец-то он все выгладил — брюки, голубую рубашку и даже светло-серый галстук. Потому что броский стандарт тут нужен, яркий и строгий одновременно. Яркость будет отвлекать от красно-желтого, надорванного алкоголем взгляда не выспавшихся глаз и похмельного пепла на коже лица, утомленного праздником. Строгость придет на помощь потом — да, мол, человек пьет, но морального облика своего не утрачивает. Да, не утрачивает. Молодой человек пьет, но, возможно, из него что-нибудь получится — не производственный мастер, конечно, а председатель профсоюзного комитета — почему бы и нет? Когда-нибудь, к сорокалетию следующей Победы.

Да, в следующем году — сорокалетие Победы над фашистской Германией. По этому поводу на Горе вырубили половину сквера и выкатили туда две длинноствольные пушки. И начали сооружение полукруглой стелы, на которую обещали золотыми буквами внести имена погибших. Пшеничников прошел мимо, остановился, оглянулся — они зажгут тут вечный огонь, где он, социолог, прошел сейчас в ознобе похмелья. Синим пламенем будет светиться он.

А за стелой стояли черные, будто сгоревшие во времени срубы, в которых доживали матери солдат. «И скоро вознесется над тобой бронзовый автомат сына, мать — монументы, мать — монументы…» На эти бы деньги квартиры старухам построить. Он опять спешил — и достиг лестницы быстро.

Но еще быстрее пришла торжественная минута: взгляды коллег стали нежными от благодарности — за то, что ты предоставил им редкую возможность убедиться в собственном превосходстве над тобой. Быть может, в жизни у них не будет больше такой минуты, так пусть же они умрут с торжествующей улыбкой на расползающемся лице.

О, как сверкали бугры голой головы Титова, обтянутой эластичной кожей, когда он стремительно передвигался по узкому проходу механического цеха!

Он двигался навстречу Игорю. Он перехватил социолога за рукав по пути в отдел, втащил на второй этаж и вытащил на железную площадку пожарной лестницы.

— Я был мастером, я был начальником участка, я даже был начальником восемнадцатого цеха — ты знаешь этот цех. И мне все удавалось только потому, что я работал на уровне международного авантюриста! — торопливо делился он с подчиненным своим производственным опытом. — Помню, надо было поставить один станок, пресс, в самой середине цеха, куда пройти — и то трудно. Усваиваешь? Весом в пять тонн. Я прицепил пресс к мостовому крану, закрыл глаза — и стал молиться про себя. Представляешь, что могло случиться? А случилось только то, что было, и будет только это. Поэтому не ссы, пацан — наше от нас не уйдет, а то, что ушло, то не наше. И начинай карьеру с мастера. Лучше — с мастера своего дела.

Начинай, даже если ты проснулся в пустыне, в единственном числе, с пастью, забитой горячим песком… Сам Владислав все делал стремительно — не только передвигался, но и пил через день, приходя на работу таким каленым, что искры сыпались, как под ударами молота. Жена пристально смотрела на него и тихонечко кудахтала — курица никак не могла понять, почему муж пьет. Курочка никак — ни-как-ко-ко-ко не могла понять, почему он пьет, а не клюет — петух! — зернышки.

— Спокойно, начальник, это она — хана подошла, своим тихим шагом. Это прогул, Владислав… Как утверждают собутыльники, утром меня ставили на ноги три раза — и даже куртку одевали. Но я ложился пластом, не открывая глаз, все три раза — лицом вверх…

— Говорил я тебе — пей с начальником! Теперь эта банда постарается тебя закопать. И меня тоже… Что придумал?

— Ничего — спокойно, Владислав… Пора завязывать с официальной частью моей биографии. Пленарное заседание закончилось. Трудовую книжку выброшу в мусорный ящик — вместе с 33-й статьей. Это же не книга жизни.

С этой железной площадки красного цвета хорошо был виден берег реки, которая становилась все уже — у берега намывали песок, увеличивая полезное, с точки зрения руководства, пространство для строительства еще одного корпуса — «и песок намоют, и нас закопают»…

— Так не пойдет, Игорь Николаевич… Надо срочно достать вызов в милицию — на этот день, вчерашний, или в военкомат, или справку от врача… Ты меня понял — где у тебя есть знакомые?

— Прости, начальник, я подвел тебя. Но я ничего не буду делать. Я хочу пить — еще неделю. А потом проснуться в другом городе, в другом доме, с другими документами — и уйти в подполье лет на пять, работать нелегалом, добывать секретную информацию для первого отдела нашего завода, чтобы искупить свою страшную вину. Ты не обязан отвечать за меня, тут другие дела…

— Но буду — они такого шанса не упустят. Понимаешь? Из очереди на квартиру, может быть, не вычеркнут, но сдвинут на пару лет, на холодке подержат. Давай делать, Игорько, давай думай… Только правду им не говори, прошу тебя.

Они все благодарны тебе. Потому что если ты — гад, то все они, имеющие право судить тебя, они ангелы. Поджарые или тучные, но все — с волосами в ноздрях, потные или сухие, но все — с животным обонянием, чуткие как собаки. Суки! Он прикрыл глаза: да нет, маэстро, ты субъективен — какие это суки? Это обыкновенные мотовилихинские скоты, вульгарные недоноски, партийные ублюдки, заводские козлы с мозгами олигофренов… Разве можно сравнивать этих пидарасов с благородными собаками? Посмотри, как они выдергивают волосы из ноздрей, как внимательно разглядывают выдернутый волос, сжатый пальцами.

И вот эта минута наступила: старая тетка Ильинична, мать троих взрослых детей, не скрывая восторга, пригласила публику в кабинет — и та пошла, с едва сдерживаемым достоинством, как в общественный туалет на железнодорожном вокзале.

Пшеничников сам сел отдельно, сразу у дверей — он тут один, Титов помочь ему не сможет.