Мршавко Штапич - Плейлист волонтера [litres]

След опять пропадает. Банковская карточка и телефон в дальнейшем не будут биться (после этого случая мы поставили их на постоянный контроль).

Через месяц друг пропавшего, который должен был регулярно просматривать его почту, сообщает, что кто-то выходил в его аккаунт с IP в Калуге. Ребята из Калуги поклеили ориентировки и там, разослали их полиции, в больницы и морги…

Но ни в Москве, ни в Калуге, ни в Туле не было похожих неизвестных – мертвых или в больницах.

Поиск, продлившийся уже гораздо дольше обычного (как правило, в городских условиях мы искали 3–4 дня, не более, дальше просто методы исчерпывались), постепенно сходит на нет.

Кукла, однако, продолжает доставать со своими просьбами и предложениями; она намерена искать до упора. Но упор, по-моему, уже давно наступил.

Мы в тупике. Мы прекращаем поиск.

С чистой совестью я позвонил Софико. Мы увиделись. Она накормила меня и научила непереводимому словцу «шемомеджамо», которое обозначает нечто вроде «я случайно съел всё» – такая форма благодарности грузинской хозяйке, постаравшейся как следует.

В отличие от кухни, в постели Софико не старалась. Как и многие совсем юные девочки, она была бревном, которое еще не осознало, что и как можно делать. Но это было очаровательное, наивное и прекрасное, грациозное существо, которое готово было учиться. Кроме того, в ней нельзя было пошерудить своим обрубком – она была узкой, как и положено девочке. Словом, у меня начались легкие и гладкие отношения, которые радовали моего маленького друга. Наверное, такое сочетание выпало мне впервые в жизни.

Как-то мы собрались с Хрупким и Куклой на небольшую пьянку. Правда, Кукла не пила, но это было не важно: Кукла украшала вечер. Я рассказал о Софико, и – внезапно – Куклу прямо разорвало. Она начала верещать, как я могу и что со мной не так, увожу девушек у пропавших. «Слушай, она же не была с ним!» – оправдывался я. Тогда Кукла показала мне переписку, которую я сам не читал, но послушал ее пересказ во время поиска. Из переписки следовало, что кое-что все-таки было, но Софико не стала развивать связь.

– Хм… я не знал.

– Ты должен с ней расстаться!

– С чего бы это?

– Потому что он вернется, а она будет его ждать.

– Да с чего она будет его ждать? Уже не дождалась! И с чего он вернется?

– Он жив.

– Ну хуй знает, у нас ничего нет.

– Ты не прав.

– Зато мне хорошо. А ты – ревнуешь.

– Охуеть… Нет, конечно, Штапич. Ты еще в Новый год должен был всё понять.

– Понял, че… покурили…

– Что покурили?

– Ну, я помню, как позвал тебя покурить.

– А потом?

– Что потом?

– О-о-о-о, да ты нихуя не помнишь!

– О чем речь?

– Всё, забыли.

Я так и не узнал, что ТАКОГО там произошло.

В одном Кукла была права: пропавший был жив.

…Он нашелся через 3 года. Через целых 3 года. Без памяти, в Самаре.

Он раздавал листовки и разговорился с каким-то прохожим, который обратил внимание на слишком интеллигентного человека, который занимается таким странным для его вида трудом. Прохожий залез на форумы пропавших и нашел фото – один в один. Он позвонил в отряд.

История похождений – то, что пропавший помнил. Он пришел в себя в Калуге. Ничего не знал о себе и мыкался, как бомж, несколько дней. Потом его приметили цыгане и забрали в рабство, в Липецкую область. Там он был занят на стройке коттеджей. Сбежал оттуда через год – когда начали сильно бить и почти перестали кормить. Уехал в маленький город, где устроился чернорабочим, работал, потом перебрался в Самару, где прожил полтора года. Все это время он был без документов. Что с ним случилось и почему же он пропал в тот день, когда должен был сесть на поезд, – останется тайной, вероятно, навсегда.

А встретить его я бы не хотел по одной простой причине – я бросил его искать.

И это была ошибка. Наверное, можно было что-то еще сделать, кроме как трахать его любимую девушку. Кстати, ее он по возвращении не вспомнил, как и 99 % людей из своей жизни до пропажи.

Кукла периодически звонила и спрашивала, почему я не беру поиски. Сама она до координации пока не доросла – или думала, что не доросла, – поэтому ей нужен был координатор, который возьмет интересный поиск. Ей нравилось помогать мне – выполнять необычные задачи и вообще наблюдать. Наверное, ей было комфортно расти именно на моих поисках, где ей позволяли сунуть нос всюду, где ей хотелось. Но иногда – чтобы никто не взывал к моей совести и не заставлял работать сверхурочно, когда этого не хочется, – я не сообщал о том, что беру поиски; а некоторые поиски отряд вообще не выкладывал публично, то есть узнать о них можно было только из чатиков.

Признаться, я не люблю искать молодых мужиков. С ними, как правило, все очень понятно: несчастный случай, криминал, суицид или нечеловеческая тупость, позволившая заблудиться. Но иногда интересен не сам поиск – а то, что случается после.

На связи – мать пропавшего, которая сообщает, что сын 27 лет от роду пропал со связи 3 часа назад.

Маловато времени, чтобы бить тревогу, но у нее есть повод: он позвонил и сказал, что едет домой, а до дома ехать час. Ровно через час она позвонила ему, и трубку взял незнакомый мужчина, который с сильным кавказским акцентом сообщил, что «юже на третьем кольце, едем все харащо».

Мать побежала в полицию, и бдительный дежурный Люберецкого ОВД посоветовал звонить волонтерам – мол, им-то есть до такого дело.

У матери я выясняю, в каком кафе мог сидеть ее сын (на выбор из числа его обычных было несколько, все в одном районе). Всё ясно: надо быстро проверить маршрут, причем начать надо с кафе. Мать говорит, что пропавший пил с коллегой.

– А где ваш сын работает?

– В ФСБ.

– А он… офицер?

– Да.

– А чего вы на работу ему не позвоните?

– Так номеров нет никаких…

Фэсэров мы еще не искали, это любопытно.

Я звоню в справку «Скорой» и прошу об услуге – если пропавшего или кого-то неизвестного такого возраста заберут с нескольких перечисленных улиц, сообщить об этом мне. В справке уже начали привыкать к странным просьбам от отряда, поэтому оператор соглашается поглядывать вызовы из того района.

У подъезда меня уже ждет Белый Орел, или, сокращенно, Борёл. Крутейший мужик лет 30, на дышащем на ладан «Опеле», старом, но зато родном, немецком, – он всегда был готов прийти на помощь и жил рядом, поэтому примчал сразу после звонка.

Мы двигаем в центр, в район Лубянки. Пока мы едем, отзваниваются из «Скорой» – нашего пропавшего только что вынули из сугроба, он жив.

Быстро передаем матери, забираем ее и подвозим в больницу. Женщина очень нервничает – от слова «Склиф» любому станет нехорошо. Но для Лубянки Склиф – просто ближайшая больница. Мы оставляем мать, чуть позже она сообщает, что всё относительно неплохо – жить будет, чем-то отравлен, ограбили.