Катриона Иннес - Кэйтлин и Купидон

– Может, спустимся вниз?

Верити кивает, прихватывает с собой одеяло и тащит вниз по лестнице и на диван, где мы уютно под ним устраиваемся. Мама приносит нам вместо чая макароны, щедро политые кетчупом и майонезом, из-за чего Верити смеется и замечает, что мама никогда не изменится.

Пока мы все вместе сидим рядышком и набиваем животы макаронами, мама с Верити молчат, выжидая.

– Итак? – начинает в конце концов мама. – Теперь мы можем поговорить откровенно?

Тем же тоном она говорила, когда хотела, чтобы я призналась в краже шоколадного печенья или в том, что получила плохую оценку в школе.

Я думаю о том, как легко было раньше, когда «поговорить откровенно» означало какой-нибудь пустяк. И делаю глубокий вдох.

– Это будет нелегко. Простите… – начинаю я, но Верити меня обрывает:

– Нет! Ты не можешь извиняться за свои чувства и поступки. Ты сделала то, что должна была сделать.

Мама шутливо похлопывает ее по коленке:

– Ишь, раскомандовалась! – Затем обращается ко мне: – Но я согласна с ней. Мы никогда не винили тебя и не осуждали, мы просто хотим понять. И думаю, что теперь ты должна рассказать.

– Ты права, – киваю я, думая о том, что весь прошедший год чувствовала себя как ходячий робот, будто кто-то другой управлял моими действиями. – Я и сама толком не понимала, что делаю, а просто делала это. Это поначалу помогало – никому ничего не рассказывать. Я просто очень хотела снова стать нормальной. Притворство помогало. – Я печально улыбаюсь. – Притворяйся, пока сам не поверишь…

– Но почему ты не объясняла нам этого? – спрашивает Верити. – Просто однажды я зашла к вам в офис, а ты прошептала: «Не говори Эйд насчет Гарри», а потом, когда я попыталась выяснить, почему…

– Я постоянно затыкала тебе рот, – отвечаю я. – Мне было стыдно за все это…

– Ты всегда выглядела такой расстроенной, когда мы пытались вывести тебя на разговор, – произносит мама. – И в конце концов, думаю, проще стало бросить эти попытки.

Много раз они обе пытались мягко усадить меня рядом и вызвать на откровенность. И всякий раз это выглядело так, будто я развила в себе магическое умение мысленно затыкать уши ватой и полностью игнорировать их слова. «Я все сама знаю, – обрывала я их. – Я постараюсь». Или просто срывалась в слезы и кричала: «Я не хочу сейчас об этом говорить!»

– Я была не готова, – вздыхаю я. – Я должна была сама почувствовать, что готова.

– И сейчас ты готова? – спрашивает Верити.

– Даже не знаю. Может, я никогда не буду совершенно готова. Я знаю, что уже не стану полностью нормальной.

Мама ахает при этих словах, зажимая ладонью рот.

– Все в порядке, мам, – говорю я. – Вот именно поэтому я так боялась разговоров. Из-за всех этих «ахов» и «охов». Этот груз навсегда останется со мной, но я думаю – надеюсь – что он не всегда будет таким огромным. Или станет не таким близким – а как будто в другой комнате. Наверно, я выражаюсь непонятно? – улыбаюсь я. – Я не сильна в метафорах.

– Нет, все нормально, – отвечает Верити. – В этом есть смысл. Но мы хотим разделить с тобой эту ношу. И я не имею в виду… – Она делает паузу и смотрит на маму, которая ей кивает. – Не имею в виду попытки присвоить твою боль, но она велика, она огромна, и это случилось со всеми нами. Ты должна подпустить нас к себе, чтобы мы могли исцелиться все вместе.

– Понимаю, – киваю я. – Я копила все это, держала в груди. Но… Но…

– Что? – спрашивает Верити. Она теребит уголок пухового одеяла, которым мы трое укрыты. – Это наше «облако доверия». Ты можешь говорить все, что угодно, мы поймем.

– Я словно запуталась в притворстве, – признаюсь я. – Я готовила для него еду, понимаете? Глядела на дверь, пытаясь представить, как он входит. – Эти слова, произнесенные вслух, кажутся такими пафосными, что я замолкаю, а они просто смотрят на меня и ждут продолжения. – Я даже не могу описать, каково это: входить в гостиную и замечать плед, лежащий так же, как я вчера оставила, или видеть только свою чашку в раковине.

– Вот почему ты всегда в офисе, – понимающе кивает Верити.

– Да, там безопаснее.

– Я тоже делала нечто подобное, – произносит Верити. – Заливала глотку вином, в надежде, что это поможет. Притворялась, что наша дружба не изменилась, чтобы дать тебе прийти в себя.

– Ты не позволяла упоминать о нем, – говорю я. – Вы обе спрашивали, как я себя чувствую, но не давали поделиться воспоминаниями. Верити, ты меняла тему всякий раз, когда разговор заходил о нем.

Они переглядываются.

– Мы думали, что это лишь… поощряло бы тебя жить прошлым, – объясняет мама, медленно подбирая слова.

– Понимаю, я вела себя как сумасшедшая. Но мне было приятно говорить о нем на работе, там, где люди не смотрели так, будто у меня вот-вот случится нервный срыв. Я была… очень зла на вас обеих.

– Мне приходилось практически заставлять тебя куда-то выбраться и провести время вместе. Я всегда появлялась в твоем офисе или ходила в паб по твоей улице, – говорит Верити. – Мне казалось, что я крепко цепляюсь за нашу дружбу, но это лишь еще больше тебя отталкивало.

– И ко мне ты почти не приезжала, а если и появлялась, то быстро исчезала, – добавляет мама.

Они говорят это не укоризненно, а скорее так, будто наконец нашли ответ на вопрос в кроссворде, который оказалось трудно разгадать.

– Мне было неприятно видеть, как вы изо всех сил стараетесь мне угодить, – отвечаю я. – У тебя надраенный дом и домашняя кухня, – гляжу я на Верити. – А у тебя голые стены и все открытки засунуты в ящик, мам. Никто из вас не вел себя со мной нормально. Вы обе были не в себе.

– Давайте заключим договор? – предлагает Верити. – Что с этого самого момента мы всегда будем честны друг с другом? Будем сами собой?

Она берет за руку меня, а затем маму. И я уже готова ответить: «Хорошая идея!», но вместо этого у меня вырывается стон. Сдавленный крик.

– Я очень, очень, тоскую по Гарри… – говорю я.

Глава 18

Как только я просыпаюсь, то чувствую запах корицы и слышу завывания Мэрайи Кэри снизу. Я смотрю на часы: около половины девятого. Мы недолго оставались на ногах вчера вечером – все трое были измотаны. Я спускаюсь по лестнице и первое, что вижу, – красный пластиковый Санта у двери, сидящий на корточках, прижав палец к улыбающимся губам. В гостиной стоит елка, покрытая мишурой, мигающей разноцветной гирляндой и игрушками, навевающими разные воспоминания из нашей жизни. Там есть большая серебристая единица, усыпанная блестками, – с вечеринки по поводу моего первого дня рождения; и пара балетных туфелек с того года, когда я пыталась – и неудачно – стать танцовщицей. Диван покрыт голубым пушистым пледом, разрисованным снежинками, а вокруг телевизора расставлены разнообразные гномы, одетые, как Санта.