Катриона Иннес - Кэйтлин и Купидон

Я окидываю взглядом свою комнату. Мама сохранила здесь все в точности так, как было в моем детстве. Плакаты «Спайс Герлз», Питера Андре и «911» висят на стенах, а на комоде выстроились фотографии в рамках – в серебристых, в круглых, в фигурных «Друзья навеки», и на большинстве из них только два человека: Верити и я. Впереди всех та, где мы в школьной форме и с высунутыми языками. Нам было по семь лет, когда мы впервые встретились. Верити была новенькой в школе, и я помню, как заметила ее сидящей на низком кирпичном парапете, одну, во время перемены. Я уселась рядом и предложила ей леденец. Я сразу поняла, что хотела бы стать ее лучшей подругой. В детстве под этим подразумевалось нечто простое: например, похоже укладывать волосы – мои светлые локоны и ее черные тугие афро-кудряшки; но со временем это переросло во что-то большее. Вскоре она стала тем человеком, с которым я хотела проводить все свое время. Когда я выходила замуж за Гарри, она стояла рядом со мной в платье с золотыми блестками, сжимая мою руку перед тем, как я пошла к нему навстречу. Я пообещала ей, что ничего не изменится, когда мы вступили в этот новый этап жизни, и предполагала, что она станет крестной матерью моих детей, а долгие посиделки в пабе вечером по пятницам превратятся в прогулки по парку с одинаковыми колясками.

Я выбираюсь из кровати, стараясь не потревожить Верити. Мой древний радиобудильник показывает, что сейчас восемь часов вечера. Я, должно быть, проспала весь день и из-за этого чувствую себя разбитой – губы шелушатся, а во рту так пересохло, что щеки изнутри ощущаются сморщенными. Я слышу, как мама возится внизу – звон тарелок и запах «Фэйри» доносятся с лестницы.

– Эй!

Я оборачиваюсь. Верити проснулась. Она сидит, откинувшись на подушки. Кажется, мы целую вечность не виделись со дня нашей ссоры, и я кидаюсь к ней, обнимаю, кладу голову ей на грудь. Я не думала, что смогу опять заплакать, – но плачу, и слезы катятся по моему лицу.

– Прости меня, прости, пожалуйста! – Я повторяю это снова и снова, а она просто успокаивает меня.

– Все в порядке, – она поглаживает меня по спине, и мы обнимаем друг друга еще крепче. Мы обнимаемся, пока мое быстрое лихорадочное дыхание не выравнивается, подстроившись под ее. Я чувствую, что теперь в состоянии разжать руки и взять салфетку с прикроватного столика. Я отрываюсь от Верити и вижу крупные слезы на ее щеках. – Это я должна извиняться, – говорит она, тряся головой. – Я вела себя в нашей ссоре ужасно. Я не слышала тебя.

– Нет, тебе не надо извиняться, это я должна! – Невыносима мысль о том, что она всегда винит себя: меня трясет, когда я вспоминаю слова, которые ей выкрикивала – что она обо мне не беспокоится.

– Нет, я! – возражает она.

– Нет, я!

Мы смотрим друг на друга, и я расплываюсь в улыбке.

– Обе упрямые, как ослы, – говорит она, сжимая мое колено.

Наконец-то мы снова вместе.

– Ну, как ты? Только честно, – произносит она, глядя мне в глаза. На этот раз я встречаюсь с ней взглядом. – Я так и не спрашивала как следует за все это время, – продолжает она и замолкает, явно подыскивая слова. – Думаю, я просто боялась ответа.

Три маленьких слова, которых я уже сама начала бояться. Мне было достаточно тяжело слышать их от знакомых, старых друзей Гарри, которые спрашивали это, участливо склонив головы набок. Я знала, чего они ждут от меня, поэтому стискивала зубы, сжимала кулаки и отвечала: «В порядке». Но когда спрашивали мама или Верити, мне было даже труднее так отвечать, поскольку они знали, что я далеко не в порядке. Однако я не была готова признать это.

Сейчас я пытаюсь ответить правду.

– Сердитая. Напуганная. Измученная, – говорю я, виновато пожимая плечами. Я не знаю, как объяснить то чувство, которое испытываю каждое утро, когда мне так сдавливает грудь, что не хватает воздуха. Я и раньше не знала, как объяснить это своей лучшей подруге, своей маме. Что я выстроила вокруг себя воображаемый каркас, который поддерживает снаружи, потому что внутри я постепенно разрушаюсь. И боялась, что если сделаю хоть один неверный шаг, признаюсь в малейшей слабости, то все рухнет.

Верити покусывает свой воротник.

– Я должна была сделать что-то большее, чтобы помочь тебе. Я просто не знала, что именно делать, потому что никто не учит нас такому.

– Я тоже не знала, – киваю я. – Я всегда думала, что когда подобное случается, человек чувствует себя дерьмово некоторое время, месяц или два, а потом все возвращается на круги своя. Глупо, правда?

– Не совсем, – отвечает она. – Наверно, я думала так же.

Я делаю глубокий вдох. Мне кажется, что моя грудная клетка чем-то скована, что я могу вдохнуть глубже, если постараюсь.

– Но это похоже на… Похоже на… – Я пытаюсь найти какие-то слова. Объяснить ей. Уйти от обычной отговорки «я в порядке». – Как будто кто-то выгрыз кусок из моего бока, оставив в нем дыру, и эта часть меня потеряна. Исчезла. И нет ничего, что могло бы ее восполнить.

Верити кивает. Тишина давит на нас. Интересно, о чем она думает, сознавая, что не переживала ничего по-настоящему сравнимого? Наша дружба во многом основана на схожем опыте. Верити рассказывает мне что-то, а я отвечаю: «Ну, это как когда я…», или же я доверяю ей свои страхи, а она смотрит на меня широко раскрытыми глазами и кричит: «У меня ТО ЖЕ САМОЕ!»

Теперь между нами пропасть, потому что она не может влезть в мою шкуру и ощутить, что я чувствую. Впрочем, я никогда и не давала ей шанса попытаться.

– Звучит дерьмово, – говорит наконец она, и эти слова нарушают повисшее молчание. Верити произносит их с шотландским акцентом, изображая одного парня, который как-то поболтал с ней много лет назад. Человека, с которым мы встречались всего один раз, но чьи манеры и высказывания постоянно использовали, когда случалось «что-то ужасное». Но это «ужасное» обычно заключалось в том, что в магазине заканчивались банки нашей любимой шипучки, когда мы были с похмелья, или сериал, который мы привыкли смотреть, разочаровывал своим окончанием. За весь последний год Верити ни разу так не говорила. Это неожиданно, но срабатывает. Я покатываюсь со смеху.

– Полный финиш, – отвечаю я ей в тон.

Мы смеемся до судорог в боках, пока не валимся на кровать, устроив «кучу-малу». И вошедшая мама обнаруживает нас задыхающимися от хохота. Она стоит в дверях, покачивая головой.

– Что тут такого смешного?

– Ничего, – отвечаю я. Потому что это действительно не смешно. Это полное дерьмо. Но, Боже, как же хорошо было позволить себе рассмеяться до икоты. – Ты можешь принести нам чаю, мам?

Она шлепает вниз по ступенькам в своих тапочках без задника, а я слезаю с кровати, освободившись от хватки Верити. Я оглядываю себя – я в пушистой красной рождественской пижаме, с узором из снежинок по подолу. Я раньше ее не видела, но мама покупает мне новую пижаму каждый год. Я наугад шарю по одеялу в поисках своего телефона. Понятия не имею, где оставила его вчера вечером.