Салли Руни - Разговоры с друзьями [litres]

Почему-то ты совсем перестала о нем рассказывать. Раньше его имя звучало то и дело.

И однако, ты почему-то не можешь вспомнить, как его зовут.

Тут она расхохоталась. Сказала, что помнит, какой-то Ник. Ник Конвей. Симпатичный парень. Я как-то вечером видела его по телевизору, даже, кажется, записала тебе по «Скай плюс».

Какая ты заботливая, мам.

Не хочу даже думать, что это как-то с ним связано.

Я похвалила ужин и поблагодарила маму за готовку.

Ты меня слышишь, Фрэнсис, я с тобой разговариваю? – сказала она.

Я не готова это обсуждать, правда.

Мы доели в тишине. Я ушла наверх и в зеркале осмотрела руку там, где ущипнула. Рана покраснела и опухла, а когда я коснулась ее, заныла.

Следующие несколько дней я провела дома – валялась и читала. Нам задали на лето кучу книг, которые стоило прочитать до начала семестра, но вместо них я открыла Евангелие. Мама зачем-то оставила на моей книжной полке компактное издание Нового Завета в кожаном переплете, втиснув его между «Эммой» и антологией ранней американской прозы. В интернете я выяснила, что начинать следует с Марка, а остальное читать в таком порядке: Матфей, потом Иоанн, потом Лука. Марка я проскочила довольно быстро. Главки короткие, читать было легко, я выписывала интересные отрывки в красный блокнот. Христос у Марка особо не разговаривал, так что мне стало интересно прочитать другие.

В детстве я ненавидела религию. До четырнадцати лет мать водила меня к мессе по воскресеньям, но сама в Бога не верила, относилась к походу в церковь как к социальному ритуалу и заставляла меня накануне мыть голову. Тем не менее я обратилась к Библии, предполагая, что в учении Иисуса было разумное философское зерно. Выяснилось, что многие его изречения мне не понятны, а со многими я не согласна. «А кто не имеет, у того отнимется и то, что имеет» [23] Мф. 13: 12. мне совершенно не нравилось, хотя я сомневалась, что понимаю правильно. У Матфея был отрывок, где фарисеи расспрашивали Иисуса о браке, – я добралась до него часов в восемь-девять вечера, когда мама просматривала газеты. Иисус сказал, что в браке муж и жена «уже не двое, но одна плоть. Итак, что Бог сочетал, того человек да не разлучает» [24] Мф. 19: 6. . Читая эти строки, чувствовала я себя довольно мерзко. Я спрятала Библию, но это не помогло.

На следующий день после больницы я получила письмо от Ника.

привет. прости что так разговаривал вечером по телефону. я просто боялся что кто-то заметил твое имя на экране и будет скандал. но никто не заметил и я сказал им что звонила мама (давай не будем тут вдаваться в психологию). но мне показалось у тебя был странный голос. у тебя все хорошо?

ps все говорят, что после твоего отъезда я приуныл. а Эвелин думает что я «тоскую» по тебе, дико неловко.

Я сто раз перечитала письмо, но не ответила. На следующее утро написали из больницы – назначили УЗИ на ноябрь. Как же долго, подумала я, но мама сказала: это же государственная медицина, что ты хотела? Но они даже не понимают, что со мной, сказала я. Если бы что-то серьезное, ответила она, тебя ни за что бы не выписали. В чем я сомневалась. Так или иначе, я купила таблетки по рецепту и начала их принимать.

Пару раз я звонила отцу, но он не брал трубку и не перезванивал. Мама посоветовала «заскочить» к нему на другой конец города. Я сказала, что по-прежнему чувствую себя неважно и не хочу попусту тащиться туда только из-за того, что он не отвечает на звонки. Она ответила: он же твой отец. Словно эти слова были какой-то молитвенной мантрой. Я закрыла эту тему. Он не хочет общаться.

Маму бесило, что я не превозношу отца, словно он мой благодетель или местная знаменитость, а отношусь к нему как к обычному человеку. Ее раздражение выплескивалось на меня, но оно предназначалось также и отцу – ведь он не смог внушить к себе уважение, а ей этого хотелось. Я знала, что пока они были женаты, ей приходилось спать, пряча сумочку в наволочку. Я видела, как она плакала, когда он заснул на лестнице в одних трусах. Я видела, как он лежал, подложив руку под голову, – огромный, розовый. Он храпел так, будто в жизни не спал слаще. Она не понимала, что я его не люблю. Ты должна его любить, сказала она, когда мне было шестнадцать. Он же твой отец.

Кто сказал, что я должна? – сказала я.

Ну, мне хочется верить, что ты из тех, кто любит своих родителей.

Верь во что хочешь.

Я верю, что воспитывала тебя доброй, сказала она. Вот во что я верю.

Добра ли я? Трудно сказать. Я опасалась, что, если однажды разберусь, какой же я человек, окажется, что я недобрая. Неужели этот вопрос волновал меня только потому, что, будучи женщиной, я считала, будто обязана ставить чужие потребности выше собственных? «Доброта» – просто очередной способ подчинения в конфликте? Именно об этом я подростком писала в дневнике: как феминистка я имею право никого не любить.

Я нашла документальный телефильм 1992 года, о котором Бобби упомянула во Франции, – назывался «Гениальный ребенок!». Ник не был главным маленьким гением телешоу, там снимались шестеро детей, у каждого свой талант. Я немного промотала, пока не наткнулась на кадры, где Ник листал книги, а закадровый голос объяснял, что в десять лет «Николас» уже прочитал несколько серьезных работ античных философов и написал эссе по метафизике. В детстве Ник был очень худым, как насекомое палочник. В первых кадрах показывали огромный фамильный дом в Долки, с двумя дорогими машинами у входа. Затем появился Ник на голубом фоне, и журналистка начала расспрашивать его об идеализме Платона, а он вежливо и без высокомерия отвечал. Интервьюер спросила: почему ты так сильно полюбил Древний мир? Ник затравленно заозирался, словно ища родителей. Вообще-то я его не люблю, ответил он. Я его просто изучаю. И что же, ты не видишь себя в будущем королем братства философов? – иронично спросила журналистка. Нет, очень серьезно ответил Ник. И подергал рукав пиджачка. Он все еще озирался, словно ожидал, что появится кто-то и придет ему на помощь. Это был бы кошмар, сказал он. Журналистка рассмеялась, и Ник заметно расслабился. Женский смех всегда его успокаивал, подумала я.

Спустя несколько дней после больницы я позвонила Бобби и спросила, друзья ли мы по-прежнему. Я слышала, как глупо прозвучал этот вопрос, хоть и старалась говорить шутливо. Я ждала твоего звонка еще вчера вечером, сказала она. Я была в больнице, ответила я. Собственный язык казался огромным и лживым.

В смысле? – сказала она.

Я объяснила, что произошло.

Они подозревали, что у тебя выкидыш, сказала она. Надо думать, это довольно тяжко.

Да? Я не знаю, я не поняла, что чувствовать.

Она громко вздохнула в трубку. Хотелось объяснить, что я не понимала, какой силы чувства были уместны тогда и какие я все еще могу переживать сейчас, ретроспективно. Я запаниковала, хотела сказать я. И опять думала про тепловую смерть вселенной. Я позвонила Нику и бросила трубку. Но я делала это все потому, что считала, будто со мной происходит нечто, а на самом деле оно не происходило. Мысль о ребенке со всей ее эмоциональной тяжестью и потенциально затяжным горем утраты просто исчезла. Я не была беременна, никогда. Нелепо и даже оскорбительно оплакивать беременность, которой не было, хотя эмоции, которые я в тот момент проживала, были совершенно реальны. В прошлом Бобби очень чутко воспринимала мой разбор собственных переживаний, но в этот раз я даже не могла начать – боялась разрыдаться в рубку.