Тэффи Бродессер-Акнер - Флейшман в беде [litres]

«Перестань вести со мной переговоры», – сказал он. Она только сейчас поняла, что, возможно, он пьян. В телефоне слышались какие-то фоновые шумы. Он в ресторане или баре. Черт.

«Если я не вовремя…» – начала она.

«Тебе даже сейчас не терпится поднасрать мне во всех аспектах?»

Она извинилась. Сказала, что не знала, что он не дома. Ей было грустно думать о том, что он сейчас с другой. Где-то в глубине души она до сих пор не смирилась с тем, что ее брак распался. Где-то в глубине души ей было невыносимо, что Тоби больше не ее. Да, свобода ей нравится. Да, развод был правильным шагом. Она всегда думала, что развод – результат ненависти, но ее гнев никогда не проистекал от ненависти. Он проистекал от разочарования, что любимый человек настолько неправильно ее понимает. Они были очень разные, но росли вместе. Он был ее первой великой любовью.

«Ты вечно извиняешься, – сказал он. – Мне оказалось не по силам одновременно воспитывать детей и учить тебя быть человеком. Езжай в свою Калифорнию. Но детей ты не возьмешь. Езжай. Серьезно. Они даже не заметят, что тебя нет».

И бросил трубку.

В ту ночь Сэм прислал ей эсэмэску, что в последний момент взял два места на ближайшие выходные в «Крипалу» и что они успеют к началу курса, если выедут завтра очень рано. Рэйчел все не могла оправиться от того, каким жестоким стал Тоби. Она вообще не могла заснуть. Последнее время в ее жизни происходило слишком много всего, и от возбуждения она совсем мало спала. Сначала ей нравилось, что она может допоздна смотреть всякий мусор по телевизору и никто к ней за это не цепляется. Но постепенно до нее дошло, что ей даже не хочется спать. Точнее, что она не может спать. Она будто забыла, как засыпают. Казалось, сон совсем рядом, но его не схватить – как механический кролик на собачьих бегах.

Она уложила вещи для поездки в «Крипалу». Чтобы отвезти детей к Тоби, дождалась более-менее приличного часа, но все же достаточно раннего, чтобы Тоби еще спал, потому что не хотела его видеть. Через час Сэм забрал ее из дома. Они ехали в Массачусетс молча. Она пыталась не плакать, но она ужасно устала, а от усталости всегда плакала. «Перестань портить мне настроение», – сказал Сэм. Она посмотрела на него. Он ведь это добродушно сказал, правда? Она слишком устала, чтобы понять.

Добравшись до ретрита, они занялись сексом, но Рэйчел едва замечала, что происходит. Потом они трахнулись еще два раза, всё на протяжении двадцати минут. У Тоби потенция как у молоденького, но даже он так не смог бы. Рэйчел и Сэм записались на занятия йогой и сеансы массажа, а Рэйчел еще на индивидуальные занятия с тренером по дыхательной медитации. Дышать ее учил мужчина с длинными рыжими волосами и без бровей. Он сказал, что если дыхание перехватывает в легких или в трахее, ей надо понять, где это происходит, и прокричать через это место.

«Прокричать?» – переспросила она.

«Верьте моему слову», – сказал он.

Она дышала, пропуская воздух вверх и вниз по телу, и дыхание перехватывало практически везде. Сначала она только подвизгивала, но потом заорала в полный голос. Потом – еще. Сначала ее крики были тоненькими и неуверенными, но когда тренер стал показывать руками на ее теле, что крики должны рождаться дальше горла – в грудине, в солнечном сплетении, – она нырнула глубже и принялась издавать мощные отвратительные утробные звуки. Один был для Тоби. Один – для Ханны, зараженной от матери болезненной потребностью в любви и принятии. Один – для Солли, который думал, что в этом мире ему разрешено быть самим собой.

И один, самый громкий, – для нее самой, за все, что ей пришлось вынести в жизни. За то, что у нее не было ни единого шанса, за то, что ее никто никогда по-настоящему не любил. Да, вот оно. Ее никогда не любили по-настоящему. Ни родители, ни бабушка, ни, если по-честному, Тоби.

Прошла только половина занятия. Рэйчел уже икала от рыданий. Когда занятие кончилось, она записалась на все часы терапии криком, какие были свободны завтра.

За ужином она нашла Сэма. Ей не терпелось рассказать, как странно она провела вторую половину дня, но он, сердитый на нее, глядел в телефон не отрываясь.

«Что такое?» – спросила она.

«А то, что я думал – с тобой будет повеселее. Я думал, ты будешь у меня под рукой. Я не ожидал, что ты предпочтешь орать три часа вместо того чтобы, я не знаю, отвисать со мной».

Она попыталась объяснить ему, что происходило на занятии, какой это был катарсис и какой изменившейся она чувствовала себя после. «Меня никто никогда не любил, – сказала она. – Я поняла: все, что со мной не так, – это потому, что меня никто никогда не любил».

Он даже не поднял взгляд от телефона; все это ему было совершенно не интересно. Когда она рассказывала о бизнесе, он говорил, что его это заводит. Но сейчас она увидела у него в глазах что-то похожее на презрение. Она испугалась. Она встала из-за стола и вернулась в номер.

Сэм пришел за ней и обнял ее за талию. Начал об нее тереться, потом поставил раком у кровати и стянул с нее легинсы. Она устала после терапии криком, но уступила, так как чувствовала себя виноватой. Потом он распластался на кровати и заснул, а Рэйчел присела на краешек. Она не могла спать. Она смотрела на Сэма, и что-то в его храпе казалось ей зловещим. Она попыталась растолкать его, но не вышло, и тут она вспомнила, что он принимает снотворное.

Она встала и прошла на цыпочках через комнату туда, где лежал его несессер. Там обнаружились флакончики виагры (ах, вот оно что) и амбиена. Она ушла с амбиеном в ванную комнату, села на унитаз и стала разглядывать флакон. Кажется, это очень серьезный препарат. Отпускается только по рецепту. Ей казалось, что если она примет таблетку, то утонет. А что если она из тех, кого амбиен толкает на убийство? Она поставила лекарство на раковину, пошла и легла.

В какой-то момент она, вероятно, все-таки уснула, хотя могла бы поклясться, что нет. Но Сэм проснулся по обыкновению в шесть, как всегда, уже со стояком, и сразу начал шарить руками по ее бедрам. Она сказала ему, что не смогла заснуть. «Ты знаешь, мне очень редко выпадает возможность отдохнуть», – сказал он. (Но это была неправда. Только за последние полтора года они с Мириам побывали в Мадриде, Лиссабоне и Африке. Точнее было бы сказать, что ему очень редко выпадает возможность отдохнуть от Мириам.)

Если Рэйчел что-то и умела хорошо, то это – делать выводы. Осознавать то, что происходит вокруг. Видеть поступки других людей и размышлять о том, что все они в сумме что-то значат. Она научилась этому, в течение многих лет наблюдая со стороны игнорирующий ее мир. Сейчас она подумала о том, что сказал Тоби прошлой ночью. И о Сэме.

И еще – о своих детях.

Не о Солли, потому что Солли ее любил. Он обводил пальчиком контуры ее лица, зарывался носом ей в шею и держался на ходу за ее штанину. Он спрашивал, как ей нравится его костюм и каково это – быть взрослым. Он пока не судил мать, но он был еще маленький. Нет, скрупулезно рассматривая свою жизнь, Рэйчел видела ее именно глазами Ханны. Ханна когда-то умоляла ее побыть дежурной мамой в школе или помочь во время ланча, но как Рэйчел могла? Даже на один день? Нет, она не может поехать с классом в Вашингтон как помощница учительницы. Даже на одну ночь? Она даже обед дочери с собой на экскурсию не могла упаковать. «Я не занимаюсь такими вещами, – говорила она Ханне. – Но я прослежу, чтобы это было сделано». «А я хочу, чтобы ты», – говорила Ханна. Рэйчел не спрашивала, какая разница, потому что знала – разница есть. Вы же помните, что она сама росла без матери.