Денис Гоголев - Два года ада, или Как выжить в армии

Я поднялся с пола и отпустил замполита, которого я, лежа, держал за шею. Заместитель командира роты поднялся и начал меня жестоко долбить. Я уже держал себя в руках и терпел его удары. Мне повезло, что замполит не рассказал про это командиру роты. Скорее всего, замполит постыдился рассказывать эту историю, что сержант Гоголев его повалил на пол и чуть не избил. Я себя чувствовал, как будто я совершил преступление, повалил и бросил офицера на пол.

У меня уже был случай, когда я бился с местным контрактником, который меня ударил сильно в пах за то, что я держал руки в карманах. Я от невыносимой боли его тоже повалил на пол и начал душить, но стычку с офицером я себе просто не мог представить.

У меня есть, я даже не знаю, достоинство или недостаток, что когда меня бьют и становится мне больно, то я начинаю защищаться и сам бить своего обидчика. За это в армии мне попадало от старослужащих больше всех. Когда я год назад был в сводной роте, то многие старослужащие бесились, что меня бьют, а я начинал смеяться. Я смеялся, понятно, не от радости. Когда меня избивали по несколько десятков раз на дню, то у меня начинался истерический смех.

Мне очень сильно повезло, что про стычку с замполитом командир не узнал. Бардак в роте командир очень сильно не любил, и кто-то ему постоянно докладывал о разных делах, которые творили старослужащие. Кто был стукачом командира роты, непонятно и по сей день.

Когда наступает сто дней до приказа, по армейским законам каждый дедушка, кто им стал, должен отдавать на завтрак и на ужин свой кусок масла молодому. На моей практике службы этот закон никто не соблюдал. Я его соблюдал недели две и мог перебиться и без масла, но моих дедов-сослуживцев хватило всего на несколько дней.

Сигареты, подписанные на ночь, клали нам молодые. Я требовал по своему статусу сигарету марки Парламент или Мальборо. Конечно, эти сигареты были самыми лучшими, и стоили дороже, но я больше требовал не из-за этого и мог перебиться, а для того, чтобы меня больше уважали. Должен был быть порядок в роте, который очень тяжело держать, если солдаты меня не будут уважать и не будут бояться.

Были случаи, когда я выпускал роту из нитей на несколько дней, и солдаты переставали слушаться. Я понимал головой, стараясь сдерживать свои нервы, когда командиры имели меня за беспорядок, и несколько раз я срывался, выстроив роту из молодых, и по очереди начинал их бить, отбивая кулаки об их грудь. Как бы они хорошо ни стояли, но мне было тяжело осилить тридцать-сорок человек. Калечился я только больше сам. Конечно, это был мой крик души, и это была редкость, но нервов у меня не хватало. Я рад был бы разжаловаться, и не мог я всю роту удержать один, понимая это, но командирам было виднее, и они все взваливали на меня, так как помощники сержанты были никакие.

В моем призыве были солдаты и сержанты каждый за себя, и держались максимум по двое-трое, которые тянули каждый одеяло на себя. Когда долбил мой призыв молодых солдат, то я, как мог, за них заступался, так как за любой синяк спрашивали с меня. Когда я хотел очень сильно кого-нибудь побить за залет, то я внутри успокаивал себя: «Ну как можно в моем наряде дежурным по роте, дневальному, стоя на тумбочке, уснуть и не услышать, как пришел проверяющий, и мне за него два наряда вне очереди впаяли?»

И что я с этим солдатом должен был сделать? На эмоциях кто-нибудь другой его бы инвалидом сделал, а я больше всего хотел уволиться без залетов, и мне оставалось какие-то четыре с половиной месяца. Я научился спокойно воспитывать свой личный состав, получая от этого удовольствие. Я на зарядку выписывал противогазы, и пятьдесят минут ползком, бегом, гусиным шагом, отжимаясь в упоре лежа в противогазах гонял личный состав. После таких воспитательных зарядок я слышал в свой адрес от солдата, что застрелит меня при первой возможности. Я эту угрозу проглотил и понял, что по уставу на зарядках и на занятиях можно загонять так, что солдаты будут уважать и бояться и без рукоприкладства. Я это проходил сам в учебке и всегда предпочитал лучше получить по роже, чем на выносливость заниматься физическим трудом.

Как-то нежданно за два месяца пришла зарплата на солдат, которую мы никогда не видели, за исключением одного месяца. Солдату положено было двадцать рублей в месяц, сержанту тридцать рублей. У командиров началась мышиная возня, решили все деньги спустить на мыльно-рыльные принадлежности. Недовольны этим решением были все, и высказывались многие за несправедливость. Я решил смолчать и воздержаться от возмущения по поводу зарплат. Я только возмутился, что даже сержантскому составу ничего не выдали. Ну ладно у молодых солдат отберут старослужащие, но сержантам-то можно было выдать, тем более что у меня все эти принадлежности были в избытке, а моей зарплаты хватило бы на шесть банок сгущенки.

Я, конечно, эту несправедливость проглотил, но другой сержант Коробков со старослужащим солдатом это дело не захотел так оставлять. Те деньги, которые выдали солдатам, по три рубля, они уже забрали у своего взвода. Я не успел спохватиться в своем взводе, как моих молодых уже тоже почистили. Сержант Коробков со своим сослуживцем подговорил своих со взвода молодых солдат, чтобы они рассказали особисту, что командир никому не выдал зарплату. Командир роты об этом узнал и был очень недоволен и зол. Непонятно откуда, но он узнал, кто это сделал.

За несколько недель командир роты уничтожил старослужащего солдата, который был авторитетом в нашей роте. Сначала он ночью у него забрал берцы, и старшина роты ему выдал кирзовые сапоги, а это было самое унизительное для авторитетных старослужащих — ходить в кирзовых сапогах. После этого он перевел его в другую роту батальона. Старослужащий моего призыва, который ходил королем в нашей роте, всех долбил и напрягал, уже в другой роте этого сделать не мог, так как в ротах новеньких не особо почитают, если ты не сержант уровня Лапы за сто килограммов и под два метра ростом.

Для меня тоже был геморроем этот солдат, переведенный в другую роту. Уж очень он был борзым, и я даже его опасался и старался с ним не конфликтовать. Поддержка у него была в несколько человек вместе с сержантом. Я, как ни пытался набрать в свою обойму уважаемых в роте солдат, этого сделать не мог по одной причине: все были в основном одиночками, а многие — крысами. Я делился со многими солдатами разными сладостями, но неприятно было, когда те, кого я угощал, втихаря жрали, чтобы я не увидел.

Я смирился со своим положением и просто добросовестно дослуживал, не забивая на приказы командиров. Я чувствовал поддержку старшины роты и нашего командира. Один старослужащий даже меня назвал стукачом, что я все докладываю командиру о разных косяках роты. Думали так многие, и со стороны очень было видно, что командир со старшиной мне симпатизируют. Стукач, конечно, был, но кто для меня осталось загадкой. Самое интересное, что я в командирской комнате больше всех проводил время, и на меня не без оснований мог кто угодно подумать.