Денис Гоголев - Два года ада, или Как выжить в армии

Знакомство у меня с ним произошло очень неожиданно. Солдат Рыбкин встал ночью с кровати, и я это услышал. Проходя мимо пролетов кроватей, я увидел молодого солдата. Я у него спрашиваю: «Почему ты встал?» Он молчит. Я еще раз его спрашиваю. Молчит. Я ему в третий раз: «Ты чего, глухой?» Молчит. Я, не выдержав, его бью в грудь, зло отвечая, мол, долго он будет молчать и испытывать мое терпение. Смотрев ему в глаза, я сначала не понял, что появился какой то посторонний звук журчания. Посмотрев вниз, я увидел, что по ноге вниз течет у солдата Рыбкина струя. Он от страха описался. Но неужели нельзя было сказать: «Разрешите, товарищ сержант, в туалет». Туалет ему уже был не нужен, и занимался он уже с тряпкой, убирая свои анализы вместо сна.

Через неделю я понял, что этот солдат для меня еще одна кара, до конца моих дней. Прозвали его Рыбой, а надо мной, как всегда, потешались старослужащие. Я его стал нянькой, что меня не радовало. Чтобы к этому солдату больше не возвращаться, то напишу сразу, как я его воспитывал. Солдат Рыбкин служить тоже очень не хотел. Конечно, никто не хочет служить, но все как-то пытались и старались, так как выбора другого не было. Рыбкин не старался и пытался всегда откосить от разных работ и занятий путем похода в санчасть. В санчасть его никогда не клали, а только выписывали ему постельный режим на один день. Одно было хорошо, что никто его из старослужащих не бил, и он был куском прикола в роте, за который мне постоянно доставалось. Бывало, я и сам над ним потешался. Если не смеяться и не прикалываться, то по такой службе можно было сойти с ума.

Как-то я решил Рыбкина проучить, увидев его несчастным и больным. Подойдя к нему и потрогав его холодный лоб, я у него спросил: «Ты чего, заболел? У тебя такой лоб горячий». На что он мне жалостливо кивнул. «У тебя температура, что ли, и чего у тебя болит?» — спрашиваю я Рыбкина. Рыбкин прочувствовал, что можно опять закосить, и сказал, что болит голова. Я его, будучи дежурным по роте, уложил в кровать и дал ему постельный режим, а всей роте выдал после завтрака оружие, и личный состав отправился на занятие по огневой подготовке. Уложив Рыбкина, я снял пять одеял у самых злых и авторитетных старослужащих. «Спи, спи», — называя его по имени и накрывая одеялами, приговаривая ему, что он может замерзнуть. Барин спал под шестью одеялами, когда вся рота занималась ученьями.

По приходу роты и сдачи оружия кто-то из старослужащих не увидел у себя на кровати одеяло и начал бурно орать. Другие старослужащие тоже спохватились. Я глазами кивнул старослужащему на лежавшего на верхнем ярусе Рыбкина. Пятеро старослужащих от такой наглости начали забирать одеяла и давать ему оплеухи. Рыбкин, поднявшись с кровати, смотрел на все это испуганными глазами, получая пинки. Я потешался со всей ротой, кроме пятерых старослужащих, которые были в гневе. После этого у Рыбкина постельный режим был закончен, и он стал заправлять все одеяла, на которых спал.

Солдатом Рыбкиным по службе были недовольны все командиры. Любой наряд с ним был залетным. Как-то командир вызвал меня и говорит: «Все, готовь Рыбкина к отъезду». Я удивился и сразу обрадовался новости, спросив у командира: «Что случилось?» Командир роты был тоже приколистом, и я всегда ему поражался. Такой неординарности я не увидел за всю службу ни у кого. Он был непредсказуем в своих действиях, и у меня он вызывал симпатию, хоть я и боялся его непредсказуемости. Командир роты мне стал объяснять, что ему в штабе сказали выделить толкового бойца, который будет служить в прокуратуре. «Ну, вот я его и выделю», — улыбаясь, говорил командир. Я не сдерживаюсь и начинаю смеяться, спрашивая: «Не забракуют ли его?» Командир мне: «А ты сделай так, чтобы не забраковали, чтобы отмыл его полностью и провел с ним инструктаж».

Я на радостях взял солдата Рыбкина и повел в умывальник отмывать его. Я взял зубную щетку и начал сам чистить ему уши. Он визжал, а я радовался, что солдат Рыбкин покинет роту и я заживу спокойно. Ему дали новую форму и все необходимое положили в вещевой мешок, отправив его в штаб на отбытие служить в прокуратуру. Через несколько часов Рыбкин возвратился, и у меня сразу испортилось настроение, как будто мне дали несколько нарядов вне очереди. Рыбкина забраковали, хоть и сказали, что просто не понадобился. Ну кому нужна была эта ошибка природы!

Командир роты отнесся к этому случаю с чувством юмора и, похлопав по плечу, сказал: «Ты нам самим нужен». Надо мной старослужащие хорошо посмеялись, что я пару часов назад прыгал от счастья, а сейчас я был очень грустным.

Рыбкин служил дальше и постоянно чудил. Хорошо, что к нему все относились с иронией, а не со злобой. Постельный режим он себе выбивал в санчасти постоянно. Я, конечно, только рад бы был, если бы его клали как больного в санчасть и я недельку от него отдохнул бы, но ему только давали постельный режим в расположении роты. Парня было жалко, и я его воспитывал и заступался, да как в принципе и за всех молодых.

Меня старослужащие прозвали крестным папой. Когда я видел дедовщину с рукоприкладством, то я это пресекал. Я добился, чтобы в моем присутствии не трогали молодых. Меня не понимали, что я за них заступаюсь. «Нас лупили, — говорили мне старослужащие, — а ты им курорт устраиваешь». У меня никогда не было мыслей без повода кого-то побить из-за того, что меня били раньше. У остальных эта жестокость присутствовала, и я не понимал, почему такие злые люди.

С Рыбкиным я мучился все оставшиеся до увольнения дни, и он был как ребенок под моим контролем. Перед своим увольнением я его решил жестоко проверить. Эта жестокая проверка для меня была важна, так как за солдата Рыбкина я искренне переживал даже после своего увольнения. Его могли просто морально сломать, и какой-нибудь подонок опустить.

Я подговорил своего сослуживца, чтобы он Рыбкина попытался заставить угрозами без рукоприкладства пойти на улицу и сосать у него член. Я, будучи дежурным по роте, этот процесс держал на контроле. Мой сослуживец ушел на улицу, ожидая Рыбкина в предвкушении опустить его. У Рыбкина в этот день был постельный режим, и он начал вставать с кровати. Чтобы пойти в туалет, он должен был отпроситься у дежурного по роте, то есть у меня. Рыбкин отпрашиваться не стал и направлялся, минуя меня, на улицу. Я окликнул Рыбкина, спросив, куда он собрался и почему он не отпросился. Он дрожащим голосом сказал, что хочет в туалет. Я его потащил в расположение роты и зло его бил ладонями по лицу. Мне было его и жалко, и нет. Я меньше всего ожидал, или хотел ожидать, что он пойдет рыть себе яму, опускаясь. Около часа, а может быть, и больше, я вел с ним профилактическую беседу. Мой сослуживец пришел из туалета злым и не ожидал такого подвоха, ведь Рыбкин сам пообещал ему прийти в туалет и обманул. Парню я втолковывал, что он на всю службу мог поставить себе крест и ему надо терпеть эти тяготы службы. Осталось совсем немного, и наш призыв уволится, придет новый, и будет легче. Жестокая проверка, я надеюсь, ему пошла на пользу. Эта проверка была необходима для него в тех условиях, в которых мы служили, я думал тогда. И сейчас я тоже так думаю, что она была необходимой мерой. К Рыбкину многие добирались, и если бы, наверное, не я, то парня уже бы опустили. Я не мог себе позволить отдать Рыбкина на растерзание, и никогда себе бы этого не простил, что не уберег парня.