Ян Папп - Направление — Прага

— Ян, — негромко окликнул он издали, чтобы не напугать его неожиданным появлением.

— Думаешь, тут безопасно? — спросил Ян, когда они вошли в сарай.

— На сегодняшнюю ночь определенно. Как было бы днем — не знаю.

Наступала темнота. Штефан был уверен, что ночью никто — ни местный, ни случайный попутчик — не рискнет приблизиться к сеновалу. Слишком опасное было время, слишком неясное для каждого, кто не был уверен в своей силе и превосходстве.

«Вот разве только, если сюда забредет молодежь снизу, из деревни, как мы когда-то с Душаном», — подумал Штефан, когда они сгребли на дощатом полу остатки сена и улеглись на них, завернувшись в одеяла. Но в такое паршивое время это мало вероятно, у молодых людей теперь иные заботы. А хоть бы и пришли, такой визит нам бы не был опасен.

«Сразу ли понял я тогда намерения Душана, или только догадывался, что у него на уме? — так размышлял Штефан, заложив руки под голову. — Ну да, — вживался он в тогдашние свои чувства, — я догадывался, чего он хочет, не так уж я был тогда наивен, но я-то не думал об этом и ни на что не рассчитывал. Быть готовым, но ни на что не рассчитывать как на что-то верное; ничему не радоваться заранее; наоборот, скорее предполагать, что ожидаемая радость или то, чего ты так страстно желал, не случится, не произойдет, в последнюю минуту превратится в прямую противоположность». Это отношение к жизни, не имевшее ничего общего с какой-нибудь суеверностью или пессимизмом, Штефан перенял у деда по матери, самобытного деревенского мыслителя, прошедшего огонь и воду (причем огонь в буквальном смысле: в первую мировую войну он лишился двух пальцев на правой руке, а где-то в бедре у него так и осталась пуля из итальянского карабина), и тем не менее несокрушимого оптимиста, который печали и разочарования внука лечил настоятельным советом: наслаждайся радостью, смакуй ее только тогда, когда она у тебя в руках! Нелегко было усвоить эту «философию наизнанку», как позже стал называть ее Штефан. Но она оправдывала себя и помогала. «Восход солнца, — улыбался Штефан в темноте, — красивая выдумка Душана, поэтическая. Восход солнца в самый долгий день года». Чтобы не проспать его, нужно было подняться на Крутой склон к четырем утра. Но для этого нужно выйти из деревни хотя бы в два часа ночи. А что, если развести там, наверху, костерок и вообще не ложиться спать; а если уж будет невмоготу, можно вздремнуть на сеновале, а оттуда до Крутого склона рукой подать! — развивал свою идею Душан-искуситель. Данка, правда, была не в восторге, ей приходилось тайком выбираться из дома, но Бетка ее уговорила.

На кострище около сарая, где косари обычно разогревали обед, они развели небольшой костер, обжаривали шпекачки, пели. Душан со Штефаном показывали себя перед девчатами, соревновались, кто прыгнет выше и дальше, потом вели разговоры до глубокой ночи, пока Бетка не поднялась: мол, устала, пойдет вздремнуть. Когда она и Душан скрылись в сарае, Штефан еще долго сидел с Данкой у догорающего костра, обняв ее за плечи, они молча глядели на пламенеющие угли. Когда она зябко поежилась от холода, он бережно и нежно повел ее к сеновалу. Она пошла с ним без колебаний. Услышав во тьме смешки Душана и Бетки, они ушли в дальний угол. Он обнял Данку, она прильнула к нему. Штефан стал целовать ее, но почувствовал, как она вдруг застыла, когда вторая парочка стала предаваться любви без всякого стеснения. В этом было что-то отталкивающее и в то же время возбуждающее. Штефан тоже замер на мгновение, ошарашенный, — это было уж слишком. Но потом желание взяло верх, и он начал гладить Данку. Она схватила его за руки, подняла их к своей голове, словно хотела закрыть ими уши, и умоляюще зашептала: «Только не так, прошу тебя». Он лежал рядом с ней неподвижно и пытался понять, нужно ли ему преодолевать ее сопротивление. Звуки, которые он слышал, вдруг стали ему омерзительны. В эту минуту ему хотелось одного: схватить Душана за шиворот и вышвырнуть отсюда. Если э т о было для него главным, незачем было заманивать сюда. Он положил голову Данки себе на грудь и был благодарен ей за стыдливость, которой Бетка явно не отличалась. Они лежали рядом долго, пока в щели между балками не начал просачиваться слабый свет. Они не спали.

— Пойдем, — тихо сказал Штефан, и они бесшумно выбрались с сеновала. Умылись в речушке под Крутым склоном, в которую сбегали окрестные родники, и поднялись на вершину. Мглу, скопившуюся за ночь в горных долинах, начали пронзать оранжевые лучи, а потом горизонт запылал пожаром, из которого вынырнул ослепительный диск. Они стояли рядом и смотрели, как разгорается у них на глазах новый день, самый долгий день в году. Неприятные переживания ночи остались где-то позади. Они чувствовали себя как после очистительного омовения.

Когда через несколько дней он встретился с Душаном, они, как ни странно, ни словом не обменялись о происшедшем.

«Не прошло и двух недель, как отца, железнодорожника, перевели на другую работу, мы переехали в Липтовский Микулаш, и я там тоже начал работать в железнодорожных мастерских. Кончилась недолгая любовь с Данкой, с тех пор я с ней не встречался. И не было у нас с ней самой последней близости. Но я об этом не жалел: то, что мы дали друг другу в ту ночь, было для нас обоих ценнее, чем то, от чего мы отказались. Иногда человек больше обогатится тем, от чего он откажется, нежели тем, что мог бы иметь. Наверное, Данка тем временем уже вышла замуж, обзавелась детьми, стройная, хрупкая девушка превратилась в статную, рассудительную женщину, практичную и решительную, — такими обычно бывают женщины в этих краях». «В этих краях», — повторил про себя Юрда и сам удивился, что не сказал «в наших» или «в моих краях». Правда, родился он не здесь, но прожил здесь лет десять с лишком, больше трети своей жизни, так долго он пока еще нигде не жил. И это были славные годы, на старости лет они вспоминаются как самые прекрасные… школа, мальчишеские игры и драки, учеба, первые поцелуи и невинные прикосновения, Данка… Но даже теперь, возвращаясь мыслью в не такое уж далекое время, которое он мог считать если не самым счастливым, то хотя бы самым беззаботным, вспоминая его теперь, в условиях, которые он не сумел бы представить себе даже в самой необузданной фантазии, — даже теперь он глядел на то время с какой-то дистанции, как бы с птичьего полета, как любопытный наблюдатель, который сердцем все же находится в другом месте. «Да, именно так, сердцем, всем своим существом я уже принадлежу другому краю. За несравненно более краткое время я укоренился в другом краю, привязался к нему, а то недавнее прошлое для меня не больше, чем приятное воспоминание. Горы меня околдовали, это мой край, мой мир — эти крутые, возносящиеся, расщепленные, манящие и отвергающие пики, гладкие, раскаленные солнцем плато и хмурые, оледенелые, вечно сырые камины в северных стенах». Штефан даже затрепетал от счастья. Никогда ему не найти слов, способных выразить его безграничное восхищение этим каменным морем, неутолимую жажду быть и жить в постоянном контакте с ним. «Магурка стала моей судьбой, — подумал он, — и может быть, роковой», — промелькнуло у него в голове. Если б не Магурка, не попал бы он в отряд Кепки и не было бы этого похода во тьме… и во тьму. Ну да, каждый путь может быть роковым, последним. Если так рассуждать, человеку нельзя шагу ступить из дому или высунуть нос из-под одеяла, но и тогда он не избежал бы опасности. Он вспомнил Гашпирека и Яношку, знаменитых скалолазов, которые шутя одолевали самые трудные стены и считались некоронованными королями альпинизма. Один свалился с крыши, когда чинил кровлю, другой захлебнулся собственной рвотой на свадебном гулянье. Этот нынешний путь имеет что-то общее с прохождением незнакомой и, возможно, трудной стены. Необходимо продумывать каждый хват рукой, каждый шаг ноги, находить самые подходящие места для крючьев, выискивать площадки, на которых можно разбить хоть какой-нибудь бивак, и при этом все время продвигаться к вершине не только руками и ногами, как говаривал Гайдошик, но и головой. «Опять я мыслями вернулся к нему», — подумал он. Если задать себе вопрос, кто сильнее всего в жизни повлиял на него, кто больше всего дал ему для жизни, — кто знает, возможно, Гайдошик попал бы на первое место. Эта мысль заинтересовала его настолько, что он начал всерьез заниматься ею.