Алла Калинина - По образу и подобию

Домой я пришел уже в темноте. Марго возилась на кухне.

— Пойди поешь, — сказала она суховато, но мирно.

— Спасибо, я уже ужинал.

— Ну, смотри…

Я вернулся в комнату, плотно прикрыл за собой дверь и сел к телефону. Ни на что я особенно не рассчитывал, мало надежды было вот так сразу в субботний вечер застать Машу дома. Но чудо свершилось, она сама взяла трубку.

— Это ты, Юрочка? — спросила удивленно. — Волнуешься?

— Нет, не особенно.

— Вот и правильно, волноваться совершенно нечего, у меня все в порядке, не пью, не курю, вот даже режим соблюдаю, не позже одиннадцати ложусь в постельку — словом, забочусь о здоровье нашей дочери.

— А ломаешься зачем, Маша?

— Я не ломаюсь, скорее себя ломаю, оказывается, не так это просто.

— Вот видишь, месяца не прошло, а ты уже заговорила о сложностях, еще ведь не поздно кончить всю эту странную историю.

— Нет.

— Маша, что ты замолчала, Маша? Не хочешь, и не надо. Мне ведь тоже интересно, что там у нас с тобой получится. Если бы ты не была такая железная, я бы, может быть, даже на тебе и женился…

— Нет.

— Да что ты заладила: «нет» и «нет»? Можешь поговорить со мной нормально? Все-таки я отец твоего ребенка, должен быть в полном курсе дел.

— Ну это мы еще посмотрим, какой из тебя получится отец! А вообще-то молодец, что позвонил. Просто я сейчас капризная. В моем положении полагается капризничать, вот я и стремлюсь извлечь максимум удовольствия. Между прочим, можем на Преображенку смотаться на той неделе, хочешь?

Я подумал немного.

— Нет, Маша, теперь, пожалуй, уже не стоит к этому возвращаться, куда это нас с тобой заведет? Тут уж или всерьез идти друг к другу навстречу, или…

— Пойти навстречу — это значит избавиться от ребенка?

— Нет, это значит подумать о настоящей семье, а избавиться от ребенка — это второе «или».

— Ни то и ни другое.

— Жаль. В таком случае всем нам троим здорово не повезло.

— Послушай, Юра, а разве нельзя, чтобы все оставалось, как было?

— Как было, больше уже не будет, некогда, время наше прошло.

Она засмеялась:

— Неправда. Мое время только еще начинается, Юрочка, может быть, вообще я — первая ласточка. Вот увидишь, все это очень просто, удобно и современно. Ну как же ты не понимаешь, только свобода делает человека счастливым!

— Не понимаю. Ты мне звони, если что. Просто звони…

В трубке тоненько пищал отбой, а я все еще держал и держал ее возле уха. Неужели я действительно готов был даже жениться на Маше ради этого не существующего еще ребенка? Наверное, нет, скорее всего, я прекрасно понимал, что практически почти ничем не рискую, делая ей это полупредложение. Какая же все это была печальная история! Мне было жалко Машу, эту умненькую хорошенькую девушку, нелепую жертву эмансипации. Как это все случилось с ней? И все-таки не это, не это было главное. Через обычный набор представлений, обозначавших для меня Машу, пробивалось теперь что-то новое, удивительное и драгоценное — только еще предощущение первого позднего отцовского чувства, которое я давно уже жаждал испытать.

Тихими шагами в комнату вошла Марго, принялась стелить постель. Вспорхнуло с кровати золотистое покрывало, взлетели и опустились такие знакомые белые прекрасные руки. Она отвернула край одеяла, включила настольную лампу, медленно проплыла по комнате. Щелкнул выключатель, и сразу все переменилось, погасли плоскости, комната уменьшилась, но углубилась, стала таинственнее, уютнее, изголовье кровати со светящейся розовой полусферой лампы словно бы всплыло и засияло в коричневатом сумраке обоев. Марго перед зеркалом неторопливо расчесывала волосы, ярко золотился их подсвеченный край. Она пристально, строго вглядывалась в свое темное отражение, прекрасная, неподвижная, только рука с поблескивающим гребнем поднималась и скатывалась вниз. Все было такое родное, знакомое с детства, но почему-то и необыкновенное, словно я увидел все это в первый раз, а может быть, так оно все и было?

Марго поднялась, сказала ровным голосом.

— Отвернись, пожалуйста, я лягу.

Скрипнула кровать, зашуршало белье. Давно ли я мечтал, чтобы снова мы были вместе, чтобы кончилось мое одиночество, чтобы Марго жила, дышала, двигалась рядом со мною. И вот она здесь, все вернулось, почему же не кончается мое одиночество? Я тоже лег, тоже зажег лампу и взял в руки книгу, в которой так и не успел прочитать за этот месяц ни одной страницы. Да и сейчас не хотелось мне читать, я лежал, тупо уставившись в белые, мелко пестрящие буквами листы, и ничего не видел и ни о чем не думал.

— У тебя есть какие-нибудь планы на завтрашний день? — вдруг спросила Марго.

— Нет, пока еще я ничего не знаю.

— Тогда мы могли бы с тобой съездить на кладбище.

— К Симе? Пожалуйста, если ты хочешь, я могу показать тебе.

Марго помолчала.

— Собственно, я не совсем то имела в виду. Я думала, может быть, мы съездим к твоему отцу.

— Что? — Я подскочил и замер на своем диване, неужели я не ослышался? — К отцу? Ты знаешь, где похоронен отец, ты ходила к нему?

— Очень редко. А ты, сынок, в своих великих разысканиях даже не удосужился узнать, где он лежит?

— Я не успел, но не о том же речь! Я тебе поражаюсь, мама. Меня ты полностью от него изолировала, даже имени его я не знал, а сама!..

— То моя жизнь, а то твоя, это совершенно разные вещи.

— Но почему?

— Почему? Неужели это надо тебе объяснять? Моя жизнь все равно давно кончена, а потом… я же говорила тебе, я его любила когда-то…

В один миг меня выкинуло из постели, я отшвырнул в сторону стул, плюхнулся на пол возле ее кровати и с жадностью смотрел в ее такое спокойное, розовое, чуть одутловатое, лоснящееся от крема лицо.

— Мама!

— Ну что ты так смотришь на меня, Юра? Могут же и у меня быть свои слабости? Я тоже человек.

— Ты — человек, а я? За что же, ради чего ты ограбила меня, почему всего меня лишила? Я думал — ты ненавидела, презирала его, тогда это было бы хоть объяснимо! Неправильно, плохо, жестоко — но понятно! А ты?

— Успокойся, Юра, успокойся, ты сам говорил сегодня, все эти счеты кончились. Да, ненавидела, да, презирала, кляла свою погубленную жизнь, все было. А больше всего ненавидела его родню. Как они все испугались тогда, как зашевелились, объединились в его защиту, им все равно было, виноват он или нет, он был их, вот и все!

— Но это же нормально, мама! Кто же еще мог пожалеть человека, если не близкие, да и что он был за преступник? Это ведь было несчастье, ошибка, не более того. Это ты совершила преступление, отступившись…

— Я? Легко тебе говорить, ничего не зная. Да, может быть, я и была слишком требовательной в вопросах чести, может быть, но не я первая ушла от него, это он меня бросил ради той женщины. Не буду тебе говорить, что она из себя представляла, я и помыслить не могла, чтобы он мог скатиться до такого…