Алла Калинина - По образу и подобию

Мы подходили к дому. День переменился, похолодало, накрапывало, серая низкая пелена затянула небо, мы торопились, зябко ежились в своих легких одеждах. Неужели лето уже кончается, так рано? Мне-то казалось, что этому зною и сиянию, всему этому удивительному времени никогда не наступит конец. А оно уже уходило вместе с моей затянувшейся счастливой и беззаботной молодостью, но то, что шло ему на смену, теперь было мне нужнее и интереснее, серьезнее, значительнее. Я знал, что больше уже никогда не буду таким, как прежде. Дождь пошел сильнее, упорный, холодный. В теплой квартире от нас пошел пар. Я разделся и залез под горячий душ. Медленно-медленно я успокаивался, спадало напряжение последних дней, возбуждение сменялось спокойствием, уверенностью. Я вылез из ванны, надел очки и долго рассматривал в зеркале свое похудевшее, загоревшее, странно изменившееся лицо. Завтра я выйду на работу и начну перетряхивать свою деловую жизнь, дотошно и методично, без всяких скидок. Теперь я буду работать по-другому, я больше не хочу быть легонькой щепкой, которой играет непостоянное, непостижимое море, теперь я включу свои собственные двигатели, и тормоза, и рули. Я сам буду прокладывать путь в соответствии со своим пониманием долга, и чести, и совести, как это всегда делал мой друг Борис. Теперь нас будет по крайней мере двое, а может быть, и больше, гораздо больше. И тогда никто уже не сможет сыграть с нами такую злую шутку, какую нам уже довелось однажды пережить, больше мы не позволим, мы будем бороться, мы сумеем защитить и наше общее дело, и честных людей от интриг и наветов, все будет иначе теперь. Оказывается, то, что происходит внутри одного, даже самого скромного человека, почему-то имеет отношение ко всем, ко всему миру. И это было главное мое открытие. Я гладко причесал волосы, оделся и вышел. Сумрак стоял в квартире, сумрак и тишина, за закрытым окном слышен был равномерный шум затяжного дождя. Марго лежала на диване, закутавшись в плед. Я подошел и сел с нею рядом, мы молчали, так хорошо молчали.

— Включить тебе телевизор?

Она кивнула. Я встал и нажал кнопку. Из черного глухого ящика, нарастая, пошел звук, и вдруг он вспыхнул, засветился всеми красками, и внешний мир хлынул, ворвался к нам, всадники в папахах летели на конях, размахивая шашками, кончался какой-то детский фильм. Потом пошли последние известия. Я смотрел их с напряженным вниманием, словно только что вернулся из страшной глуши и должен был немедленно получить все важные новости. Все казалось мне интересным, и важным, и полным значения — начиналась новая жизнь.

Прошло четыре года со времени описанных мною событий, но я по-прежнему отчетливо помню каждый день, каждую минуту этого все изменившего месяца, я дорожу им и часто его вспоминаю. Но время идет, судьбы героев этого рассказа развиваются, продолжаются. Соня все-таки оставила наконец своего многострадального Виктора и вышла замуж за молодого преуспевающего журналиста. Теперь она живет где-то в Африке, в Москве появляется редко. Однажды я видел ее, она переменилась, похудела, похорошела, одевается и красится сногсшибательно, как эстрадная дива, она счастлива, детей у нее по-прежнему нет.

Давно, уже в ноябре того года, о котором шла речь, я получил по почте конверт с казенным штемпелем. В конверте было письмо, отпечатанное на машинке, следующего содержания:

«Ув. тов. Перфильев Г. В! В поселке Н-ском, такого-то района, такой-то области нами задержана неизвестная гражданка без документов, называющая себя Кулачковой Ксенией Игнатьевной. Указанная гражданка утверждает, что вам известно местонахождение ее документов. Письмо задержанной прилагается».

Тут же был и листок с Ксениными каракулями:

«Здравствуйте, Георгий Васильевич! С приветом к вам ваша хорошая знакомая Ксения. Я жива и здорова, у меня все в порядке. Много повидала разных интересных мест. Но все равно часто вспоминаю наше с вами житье, как было здорово. Сейчас-то, конечно, не так. Жорик! Ты, наверное, удивляешься, что вот я докатилась до тюрьмы, но это ведь не на самом деле, правда? Если у тебя есть сердце, сходи, ради бога, в милицию и вышли сюда мой паспорт, а то я тогда как-то закрутилась и за ним не зашла. Ты знаешь, как я ее всегда боялась, эту милицию, а ты сам виноват, что отнес туда паспорт. Сходи, будь человеком, а то они меня держат тут взаперти, как преступницу какую-то, и люди неизвестно что обо мне подумают, я ведь даже на работу устроиться не могла, потому что паспорта не было. Жду ответа, напиши им поскорее, что ты меня знаешь, может, они меня отпустят. Всегда помнящая тебя твоя Ксения».

Я, конечно, в тот же вечер отправился в милицию, но где лежит паспорт Ксении, никто не знал, народ в милиции как-то поменялся, все были незнакомые.

— А что вы так волнуетесь? — сказал мне толстый усталый майор. — Поищем и найдем. Таким, как она, полезно немного посидеть, для профилактики. Так что, вы говорите, она у вас тогда украла?

— Ничего она не украла, откуда вы это взяли, просто исчезла, вот я ее и разыскивал.

— Ну народ! А чего их искать-то? Они сами не знают, где пристанут, перекати-поле, а вы дело завели, занятых людей беспокоили. Темнота. Ладно, заходите через пару дней, я поищу…

Но ходить мне пришлось еще долго, чуть не месяц, пока кто-то вышел из отпуска и открыл свой сейф. На этом, слава богу, кончилась для меня история Ксении, больше я о ней ничего не слышал и надеюсь не услышать и впредь. Но это ведь только для меня. А она? Осела ли где-нибудь или по-прежнему рыщет по свету со своим чемоданом?

Весной следующего года, в апреле, Маша родила девочку, как она и хотела. Сначала она собиралась назвать ее тоже Машей, но потом передумала и назвала Мариной, чтобы удобнее было их различать. Только через два месяца меня допустили посмотреть ребенка. Я шел к Маше на квартиру в волнении и трепете. Моя дочь лежала в своей кроватке нарядная, вся в розовом, на головке жидкий белый пушок. Два синих близко поставленных глаза скользнули по мне блуждающим взглядом, случайная улыбка растянула беззубый ротик, слюна потекла по подбородку.

— К сожалению, она похожа на тебя, — весело сказала Маша.

— Ты находишь?

— А разве ты не видишь? Одни глаза чего стоят. Но что поделаешь, отец есть отец. Можешь подержать ее на руках, если хочешь. Пока она сухая.

Я взял свою дочь на руки, невесомую, крошечную, пахнущую чем-то незнакомым, непонятным, чего в моей жизни, казалось, и быть не могло, и стоял дурак дураком, не зная, что делать, как повернуться, пока в комнату не вошла Машина мать и не отобрала у меня ребенка, окатив меня таким возмущенным, таким гневным взглядом, что мне было впору провалиться сквозь землю. Но Маша засмеялась и сказала: