Алла Калинина - По образу и подобию

— Он нуждался в сочувствии, а может быть, страдая от твоего осуждения, просто развязывал тебе руки, он ведь был порядочный, добрый человек!

— Может быть. Иногда я тоже так думала, может быть, он и пытался оградить меня от грязи, в которую сам же меня и столкнул. Но тогда он был единственный во всей семье, кто хотя бы так позаботился обо мне, остальным вообще было не до нас с тобой, они не видели нас, знать не желали.

— Но они были оскорблены твоим отступничеством, вы просто не поняли друг друга.

— Может быть, я и не поняла их благородных побуждений, но они-то, они! Почему они меня даже не пожалели, когда я осталась одна, без всякой помощи, понимаешь ты разницу? — Голос Марго зазвенел, сорвался.

— Нет, — сказал я, — нет, а Сима? Разве она не была с тобой? Разве не скрывала она нашего родства, только чтобы потакнуть твоим жестоким выдумкам? Она, одинокий человек, лишенный детей, разве она не жертвовала своими правами ради тебя?

— Ах, Сима не в счет, — Марго устало покачала головой, — Сима никогда не была с ними заодно, да и я с ней всегда поддерживала добрые отношения.

— Как высокомерно ты это сказала.

— Нет, не высокомерно, просто еще не могу ей простить… Ведь это именно она добила меня окончательно. Теперь все кончено для меня, я потеряла тебя, последнее, что у меня было.

— Мама! Разве сказать наконец правду — значит все потерять?

— Ах, все ты понимаешь, Юра, все понимаешь. Эта история встала между нами, и больше нам уже друг до друга не докричаться. Что поделаешь, значит, настал и мой черед узнать, что такое настоящее одиночество. Ты не бойся за меня, я человек сильный, мало ли чего мне пришлось испытать? Я все выдержала, выдержу и это. А твой отец…

— Ну, что же мой отец?

— Я все думала об этом… О том, что, может быть, он и правда просто хотел снасти наше доброе имя. Нет, не так это было. С самого начала, с самой первой встречи мы не понимали друг друга, наш брак был ошибкой, все было ошибкой. Только ты один искупал эту ужасную историю, мой мальчик, я всегда так гордилась тобой. К сожалению, дети не возникают из воздуха, но для меня ты всегда был только мой.

— Значит, дело было вовсе и не в той истории, а просто в том, что ваш брак был неудачный, только и всего?

— Можно сказать и так, та история просто высветила характеры, ускорила трагедию, а так мы разошлись бы позже и на твою долю досталось бы больше страданий, вот и все.

— Но почему, почему?

— Мне кажется, он не любил меня, вот в чем был корень всех бед.

— Значит, ты считаешь, что брак без какой-то там особой любви вообще безнадежен?

Марго вдруг засмеялась:

— Я так считаю? Вовсе нет. Брак разваливается, когда у людей нет нравственных принципов, когда они не понимают друг друга, не задумываются, ради чего все. Тогда и любовь никакая не поможет. А у нас… Может быть, он и не подумал бы на мне жениться, если бы я однажды не примчалась к нему в наивной уверенности, что все, абсолютно все уже решено. Вот тут он и проявил слабость, непонимание, невнимание даже, ему бы отправить глупую девчонку домой, а он не смог. Безответственность своего рода. А потом… я ему была совсем не нужна, ты — тем более.

— Ты слишком просто все это сегодня судишь.

— Просто? За этой простотой вся моя жизнь, я-то себе ни в чем не изменила.

— Ну и глупо, глупо, глупо! Ты должна была себе изменить! Что за радость вешаться на воротах у врага? Ты обязана была жить, как все люди, ты сама виновата во всем!

— Что ты кричишь, Юра? Тебе бы раньше это понять, лет на пятнадцать, а ты за тридцать все еще сердишься на маму, что что-то она не так сделала. Поздно уже, поздно мне меняться, поздно тебе быть мною недовольным. Ты вот все меня винишь, что это я сделала тебя размазней, а это просто наследство твоего папочки, он тоже был вот такой, не от мира сего, что поделаешь? — Она вдруг улыбнулась странно, незнакомо. — Он был такой, Юра, может быть, немного похожий на тебя. Он очень нравился женщинам. И знаешь, поначалу это было мне даже приятно, странно, правда?

Я не верил своим глазам, не верил ее голосу, смотрел на нее, не понимая, она ли это, что случилось с нами.

— Так поедем завтра на кладбище? — спросила она ровным голосом. — Тогда ложись. Спокойной ночи, Юра. Я, пожалуй, приму на ночь таблеточку валерианки, как ты думаешь?

Мы погасили свет, лежали, притаившись в тишине, боясь шелохнуться. И тут снова раздался ее голос:

— А знаешь, он все-таки приезжал ко мне однажды, от той женщины. У них уже и ребенок был. Он плакал, и просил у меня прощения. Может быть, я тогда и простила бы его, но знаешь, он был не совсем трезв, и я ему не поверила. Может быть, зря, как ты думаешь?

Я не ответил, не смог.

Мне снился детский сон, позабытый, волнующий, сладкий. Может быть, что-то подобное я видел в пионерском лагере перед родительским днем, когда был еще ребенком, худеньким, стриженым, с торчащими коленками. Ах, как я ждал тогда маму, как любил ее, такую сказочно прекрасную, добрую, необходимую мне. Я помнил, что когда-то это уже было, помнил этот сон, через который спешил, прорывался к ней, бежал, протягивая вперед свои маленькие слабые еще руки, чтобы скорее дотянуться, прикоснуться к ней. Я не знал, что мешает мне только время, белое, сверкающее, пустое, и напрягал все свои детские силенки, чтобы вынырнуть из пустоты, скорее ощутить свое единственное в мире небывалое счастье. И вот проснулся, задыхающийся, весь в поту, полный такой сладостной, такой безоглядной любви, про которую давно позабыл и думать. Я вскочил и напялил очки и сразу же увидел, как она входила в комнату и улыбалась мне такой знакомой, драгоценной, спокойной улыбкой. И все это было словно впервые после огромного перерыва — фарфорово-голубые, выпуклые глаза, полуприкрытые нежными, слегка припухшими веками с короткими прямыми ресничками, и слабые морщинки на розовой увядающей коже, и легкие темные волосы с густой проседью на висках, едва прикрывающие вялое ушко с продольной бороздкой от давно не надеванных сережек, и белая шея, и строгая прямая осанка. Как же я любил ее, всю жизнь любил и восхищался ею, а сейчас вот смел судить холодно, одним лишь рассудком и чуть не засудил ее вовсе! Вот в чем был корень моего заблуждения — я не умел думать и чувствовать одновременно! Прежде жил легко, повинуясь первому доброму чувству, первому побуждению, и был неплохим парнем, но, едва задумавшись о себе и своих близких, тотчас же изнемог под непосильной тяжестью рассудочной морали и вот упустил самое главное — нежность, окрыляющее, защищающее ее присутствие в моей жизни, единственную и ничем не заменимую нашу любовь. Если бы я не позабыл всего этого, разве могли бы мы с нею говорить так, как говорили? Бедная моя Марго, как же ей далась эта неделя ужасного нашего отчуждения! И еще ужаснее она была оттого, что наказание было как бы справедливо, она действительно поступила плохо, жестоко и несправедливо, всю жизнь она помнила и пыталась оправдать себя — и тяжко расплачивалась за это, расплачивалась тоже всею своею жизнью. А я не пожалел, не простил ее, не сделал для нее ни единой скидки, как будто был чужим пристрастным судьей, защищавшим на процессе другую сторону. Как же я смел?