Алла Калинина - По образу и подобию

— Мама!

— Вставай, сынок, уже поздно, — сказала она с какой-то позабытой мною давней интонацией, так, словно это были не обычные слова, а старая песенка, бывшая когда-то между нами паролем, — вставай скорее, завтрак на столе.

Я умывался и одевался, сотрясаемый странным волнением и каждое мгновение пытаясь вспомнить, понять, что же такое случилось с нами. И вдруг слова и открытия вчерашнего нашего ночного разговора отчетливо выплыли во мне. Так вот в чем, оказывается, было дело, больше я не был печальной безотцовщиной, единственным сыном надрывающейся брошенной матери, я был дитя их любви, пусть несчастливой, переломанной жизнью и обстоятельствами, но все-таки любви, естественным их продолжением, тем, что останется на земле после них, а следовательно — искуплением их вины, их обоих, я! Значит, уж кому-кому, но не мне быть их судьей, не мне! Какое же это счастье. Бедная моя Марго, пусть она была виновата передо мной, как правая рука виновата перед левой, не отсечешь же ее за это, ее вина — это моя боль, и все несчастья у нас общие, пока… пока мы любим и жалеем друг друга. Конечно, на холодную голову все оборачивалось иначе. Но, может быть, главная задача человеческого общения в том и состоит, чтобы не позволить, не подпустить к себе этот остужающий сердце айсберг бесстрастной справедливости или ледяного рассудка, не знаю, как правильнее это назвать. Одно только открылось мне сегодня: простить виноватого слаще, чем покарать, потому что милосердие и любовь выше справедливости, а может быть, просто — высшая справедливость? Может быть, между рассудком и чувством должно существовать связующее звено, нечто третье, промежуточное между ними? Тогда это третье называется совестью, осознанным чувством или милосердным разумом, и это нечто должно было существовать в нас, больше того — главенствовать. И это было очень важно.

Мы сидели в кухне за маленьким столиком друг против друга, ели горячие оладьи с вишневым вареньем без косточек, улыбались и молчали. О чем нам было говорить? Все было так хорошо, так ясно и понятно, все были прощены, и можно было жить дальше. Потом мы отправились на кладбище, медленно шли между могил по тенистым зеленым аллеям. К старым замшелым покосившимся памятникам прилепливались свежие могилы, прыгали перед глазами фотографии в фаянсовых овалах, бронза и камень, склоненные ангелы, кресты и звезды, современные странные саркофаги из полиэтиленовых пленок и стекла. Надписи менялись, текли рекой, слова любви и отчаяния, смирения и сдерживаемой муки, плач над детьми и какими-то молодыми супругами, погибшими в одночасье, и скорбь напоказ — над известными людьми, над экипажем разбившегося самолета. Чего здесь только не было, все судьбы в конечном счете кончались здесь, и от этих судеб было здесь тесно. Одна оградка лепилась к другой, деревья врастали в них, проламывали ржавые прутья, но были и ухоженные, обжитые уголки, площадочки, посыпанные песком, крашеные лавочки для тех, кому жизнь за воротами кладбища больше ничего уже не сулила. И цветы, цветы, растущие и засохшие, в вазах и баночках, и мертвые, искусственные оставленные здесь бог весть когда занятыми, прозорливыми людьми, которые заранее знали, что не часто сюда выберутся, и были конечно же правы, их жизнь была не здесь — там, среди живых.

— Юра, нам сюда.

Я оглянулся. И здесь была тоже оградка, крашенная выцветшей голубой краской, и осевший, заросший травой холмик, и серый камень с осыпавшимися золотыми буквами: «Луганцев Александр Георгиевич «1915—1965». И больше ничего, ничего, сухая и строгая констатация факта. Эти слова были для чужих нескромных глаз, они скрывали, заслоняли собой то, что огнем горело в душах людей, ставивших этот камень, бросавших когда-то землю из горсти на гроб моего отца. А больше никому не надо было этого знать, это было их личное дело. Да еще к потомкам, ко мне были обращены эти скупые слова, чтобы помнил и знал — здесь. Две кривые березы выросли над камнем, не саженые, случайные, скребли по серой пыли мелкой плакучей листвой. Где-то совсем недавно видел я точно такие же березы, где? Ну конечно же на станции, куда отвозил в санаторий Марго и где повстречал Ксению. Те березы тоже мели листвой по голубой облезлой скамейке, только я не думал тогда, на чьих костях они выросли, а здесь… Здесь лежал человек, которого я мог бы знать и любить почти половину своей жизни, долгих пятнадцать лет, а может быть, и гораздо больше, кто знает, как бы повернулась тогда его жизнь. Но ничего этого не случилось, я не знал его и не любил, и все-таки тело мое, и душа, и каждый волосок на моей голове, и каждая мышца и косточка, и каждая линия — все было его, все было накрепко связано с ним невидимыми, но нерасторжимыми связями. Это был мой отец! Я смотрел на заросший высокой травой клочок земли и думал о тлении, о том, что все еще лежало там, под толщей серой земли, и медленно-медленно превращалось в землю и кормило своими соками эту траву и эти березы, и больше никакого смысла в этом не было. Впервые я ощущал смерть вот так, всем своим существом, потому что тело, лежавшее там, было мое тело, и кости были мои, и боль и страдание, которые успокоились там, тоже были моими. Я посмотрел на Марго, она стояла рядом, ждала, пока я переживу, перечувствую все это, и лицо у нее было спокойное и далекое-далекое, какое всегда бывает у людей над старыми могилами. Потом мы с трудом приоткрыли низенькую присохшую калиточку и положили цветы, несколько розовых флоксов на длинных стеблях, под серый камень, словно пришли поклониться не самому отцу, а только словам, начертанным на камне. Странно все это было, странно и нереально.

Марго сказала:

— Если хочешь, осенью можно будет что-нибудь здесь посадить.

— Не стоит.

— А надпись лучше подновить сейчас, пока жаркие дни.

— Хорошо, я сделаю.

Всего несколько слов, сказанных обыденным голосом, и магия разрушилась. И были просто мы двое, и жалкий кладбищенский быт, и наше будущее, которое мы уже планировали. Жизнь продолжалась, наша с Марго жизнь, еще теснее скрепленная этой могилой. Почему она так боялась этого раньше?

— Мама, а они? Почему они не приходят к отцу?

— Не знаю.

— Обязательно приведу сюда Валентина.

— Тебе он действительно нравится?

— Очень.

Мы были уже далеко за кладбищенскими воротами, пробирались в густой воскресной толпе. Я взял Марго под руку, чтобы никто не посмел ее от меня оторвать.

— Нет, — сказала вдруг Марго, — нет, дело было совсем не в том звонке. Это просто была моя судьба. Нет на свете ничего тайного, что не стало бы однажды явным. Это закон природы.

— Ты думаешь?

— Я всегда так думала и всегда боялась…

— Бедная моя мамочка, с этим кончено, кончено!