Алла Калинина - По образу и подобию

Потом мы поговорили о пропавшей Ксении и сегодняшнем неприятном визите ее подружки.

— Гоша, а дальше что? — каким-то странным голосом спросила Лилька, настолько странным, что я ее не понял и принялся излагать свои планы, как я дотошно обойду всю родню, до всего докопаюсь, но Лилька перебила меня и частой скороговоркой вдруг сказала: — Гоша, давай поженимся, а?

— Давай! — без тени сомнения дурашливо откликнулся я. — Вот будет здорово! А то что же, каждый раз, как надо пообщаться с человеком, звони да жди. Очень неудобно получается.

И только тут я понял, что сморозил что-то ужасное. Лилька спокойно смотрела в сторону, но лицо ее медленно наливалось краской и вот уже было пунцовым, потом багровым. Так что же, это было всерьез?! Я испуганно молчал, не зная, что сказать. Лилька очнулась первая.

— А я в отпуск уезжаю, — сказала она, — хорошо, что повидалась, а то бы когда еще…

— Когда уезжаешь, куда?

— На днях.

— Лилька, ты меня извини, ради бога, я какой-то глупый тон взял, ну не хотел я тебя обидеть, ты же знаешь, как я к тебе отношусь. Лиля!

— Знаю. Да и не в тоне дело, дело совсем в другом. — Румянец уже стек с ее щек, и лицо было такое, как всегда, милое, скромное, доброе лицо. Почему мы не влюбляемся в людей за их добродетели? — Я, Гоша, может быть, выйду замуж. Представь себе, нашелся и у меня поклонник, и даже очень горячий… — Она опустила глаза, и я увидел, что правое веко у нее дергается, едва заметно, но отчетливо, вздрагивают ресницы, мелко пульсирует нежная кожа.

Мне надо было спросить, кто он, но я не спросил, я спросил вместо этого:

— Ну а ты, Лилька? Ты его тоже любишь?

— Конечно, люблю, он очень хороший человек, надежный, честный. Не стоило тебе задавать мне этот вопрос. Да и в сущности вопрос-то пустой, что он означает? Какую сторону человеческих отношений? На русском языке любовь такое многозначное понятие.

— Лилька! Честное слово… Ты нажимаешь на меня, ну дай мне хотя бы прийти в себя! Да не хочу я, чтобы ты выходила замуж, что это тебе приспичило? — Я пытался снова взять шутливый тон. Не получалось, но она улыбнулась приветливо:

— Будет тебе, Гоша, поговорим еще, не к спеху, я тебе перед отъездом обязательно позвоню.

И я поверил, потому что искал легкого выхода. Больше того. Чем дольше я сидел, оглушенный этим разговором, тем откровеннее во мне поднимали голову злость и раздражение. Еще бы! Меня хотели загнать в ловушку, поймать на дешевый трюк. Да как же ей не стыдно, в конце концов, порядочная же девка! Я сидел и распалял себя, возбужденный своим чудесным спасением от грозившей мне страшной опасности, я думал: Марго права, она чуяла… Одно только не приходило мне в голову — то, что Лилька была единственная женщина на свете, на которой мне действительно следовало жениться, но об этом потом, потом…

Я досадовал, что в трудную минуту остался без опоры, без дружеской поддержки, на которую рассчитывал. Угораздило же ее все испортить, все шло кувырком, все словно сговорились отбить меня от прежней, такой спокойной жизни, мне оставалось идти только вперед, напролом!

В квартире стояла вечерняя унылая тишина, было и поздно и рано, поздно что-нибудь начинать, рано ложиться. Я валялся на диване, расслабленный, сердитый, и глядел в окно на негаснущее, скучное летнее небо, по которому кружили вороны, ныряли куда-то вниз и снова взмывали. В дверь позвонили. «Явилась, — злобно подумал я о Ксении, — сейчас начнет плести небылицы, как будто мне не все равно, где она шлялась». Но это была не Ксения, в дверь влетела Соня, кинулась мне на шею, уткнулась теплым носиком мне в плечо. Да вот же кого все это время мне не хватало, черт возьми! А я еще жаловался на судьбу! И в одно мгновение я все забыл, все, что меня только что так волновало, свою родню и Марго, Лильку и Ксению, все свои обиды и раздражения. Потому что пришла Соня! Мы стояли обнявшись, счастливые, влюбленные, взволнованные.

— Ты чего не приходила так долго?

— А ты чего не звонил?

— Ах, Соня! Столько всего было, не хочется вспоминать.

— И не надо, и не рассказывай, главное — это сейчас, правда?

Я сжимал ее в объятиях и думал — пусть разводится, надоело, все надоело, хочу вместе, с ней, навсегда… Надо же когда-нибудь через это переступить! Наверное, это бедная Лилька взрыхлила мне почву для новых, еще незнакомых мне мыслей и чувств. Я любил Соню, вот в чем было дело. Что еще нужно было говорить? Я это слышал в себе, чувствовал, ощущал.

Небо было все такое же светлое, тикали часы, тишина стояла в квартире, серый сумрак колыхался перед ослепшими глазами.

— Тебе не нужно сегодня домой?

— Нет.

— Вы поссорились?

— Ах, какая разница, не думай об этом.

Разница для меня была, я хотел знать, ушла ли она ко мне открыто, или просто мне так повезло и именно сегодня муж укатил куда-нибудь в командировку на три дня. Сейчас это было для меня важно, но я промолчал, меня заливала незнакомая, новая нежность, как будто Соня уже была моей женой и мне надо было защищать и беречь ее. Ночь делает людей другими. Я не узнавал Соню, не узнавал себя. Неужели наступил конец моей прежней жизни?

Увы, наши чувства ошибаются ничуть не реже, чем мысль, это просто одно из расхожих заблуждений — верить чувствам больше, чем разуму. Все я прекрасно знал, но не хотел знать, я жаждал заблуждаться. И дело тут было совсем не в том, что моя любимая была замужем, дело было в ней самой, сейчас я хотел видеть ее вместилищем всех достоинств, которых на самом деле у нее вовсе не было.

Соня была жестким человеком с упорным характером и твердыми желаниями. Семья ее относительно недавно переселилась в Москву, и поэтому Соня была цепко привязана к столице и цивилизации. Она придавала особое, излишнее значение своему внешнему виду, торопилась за модой и от этого выглядела иногда чуточку провинциалкой. Но что в этом была за беда? Зато так же настойчива была она и в делах, быстро освоилась в институте, защитила диссертацию. Родители ее были простые сердечные люди, отец заведовал гаражом, мать работала на часовом заводе. Соня была их единственным ненаглядным ребенком, из-за которого они, в сущности, и перебрались в Москву. А до этого родители ее жили в рабочем поселке в Рязанской области. Родом оба они были из одной деревни, и все свое детство Соня проводила там, у бабушки Оли, по материнской линии, а к остальной родне заглядывала, в каждом доме были ей рады. В деревне жила она дачницей, избавленной от всяких трудов и забот, купалась в маленькой, заросшей кувшинками темной речке, загорала на травке, читала или просто так лежала, глядя, как смыкаются над водой высокие деревья — липы, ивы, черемухи и вязы, подставляла солнышку плечи, спину, живот, ни о чем не думала, отдыхала. Вечерами она ходила играть в волейбол на утоптанную площадку на лугу, на краю деревни. Играла она хорошо, ее наперебой звали в обе команды. Она была молчалива, мячи посылала сильные, крутые, рука была словно и не девичья. Когда ей надоедало играть, она отходила в сторону, расправив юбку, садилась на траву и смотрела, как темный мяч весело взлетает в светлое небо, и казалось ей, что она давно уже не здесь, в деревне, а в какой-то другой, незнакомой, прекрасной стране, где никто ее не знает, но все будут поражены ее прекрасным явлением. Потом она вставала и отправлялась встречать бабушку. Дорога шла через поля. И такая необыкновенная радость была ощущать себя одной в темноте, тишине, просторе. Она останавливалась и слушала затаив дыхание, считала, из каких звуков состоит эта огромная, волнующая душу тишина, и тут же различала густой звон комариного роя над своей головой, катящийся теплыми волнами травяной шелест ветра над полями, где-то рядом под ногами шла мышиная возня, шорохи, треск мелких веточек, писки, в далекой смутной полосе леса в ночном сумраке гулко и отчетливо повисали редкие крики ночных птиц и какой-то мелкий щебет и воркование вторили им. И вдруг что-то проносилось низко над головой, почти задевая волосы, внезапно ринувшаяся сверху сова или летучая мышь, а может быть, ветер или страх. А далеко-далеко, за тридевять земель, звучала музыка из маленького убогого клуба, Соня туда не ходила, и голоса долетали, и лай собак, и треск мотоциклов. Но это было там, за краем тишины, слушать это не хотелось, и это не считалось. И наконец что-то новое, но давно ожидаемое доносилось до нее, не звук, а словно бы дуновение. Она вглядывалась в ночную, почти уже неразличимую дорогу, темнота ползла, шевелилась перед глазами, она делала несколько шагов и слышала, как пыль мягко сминается под ее подошвами, и тогда до нее доносилось что-то необыкновенно легкое, родное, знакомое, какое-то нежнейшее позванивание, словно тень звука, и еще, все ближе, все отчетливее — это звучал бабушкин бидончик. И тогда она срывалась и бежала по дороге, на этот звук, на мягкое качание темного пятна, словно сгущения темноты, там, впереди на дороге. «Соня! — окликала ее бабушка. — Это ты?» И сразу тишина разлеталась, проваливалась. Бабушка шла быстро, налегке. Соня налетала на нее с размаху, подхватывала, целовала и уже вприпрыжку летела за ней домой. Огоньки деревни были такие редкие, такие слабые в темноте, а небо такое огромное, и зарево луны уже вставало. Они проходили улицей, толкали провисшую калитку, зажигали свет в терраске, деревья сада странно, таинственно высвечивались в темноте, Соня медленно пила молоко, рассеянно смотрела телевизор, словно ждала чего-то. Иногда темнота за окнами пробивалась длинными полосами света от фар, и чья-то машина, раскачиваясь на неровностях дороги, с тихим урчанием осторожно проползала мимо их дома. Кто это ехал, к кому, зачем? Вечерняя тревога вскидывалась в Сониной душе, не ее ли это судьба заблудилась там сейчас за окнами? В деревне было хорошо, но тревога нарастала, надо было что-то искать, найти и догнать, какое-то странное тщеславие мучило ее, она знала себе цену, ее ожидало большое, необыкновенное будущее. В институт она решила поступать только в московский. Может быть, она будет великим ученым и сделает открытие, о котором заговорит весь мир. Из какой области будет это открытие, сейчас было неважно, может быть, по химии, физике или биологии, она по всем предметам училась лучше всех в школе, она была отличницей и готовилась к получению золотой медали. Родители, с изумлением и обожанием наблюдая ее успехи, впадали в панику при мысли о ее скором отъезде, они не могли оставить ее одну, надо было перебираться в Москву. Путь был единственный — стройка, и они пошли на стройку. Соня тогда уже училась, правда, не в университете, как надеялась, а в педагогическом, но это было даже и лучше, здесь никто не заслонял ее, здесь она опять была первая. Она жила в общежитии, родители тоже, виделись они редко, но Соне сейчас было не до того. Она торопилась, боялась упустить Москву, всю огромность нахлынувших возможностей, она торопилась обжиться, стать здесь своей, раз и навсегда.