Алла Калинина - По образу и подобию

— Это, дружок, природа твоя тебе мстит за то, что ты ее угнетаешь. Вот пиджаки какие-то шьешь, хорошие пиджаки, и дело хорошее, тем более что у тебя талант. Я не против, я в этих вопросах демократ, но не слишком ли тебе легко, брат? Не мало ли взял? Может, в этом все дело? Хвалишься свободой выбора, а на самом деле просто схалтурил, не выбрал всего, чем наградил тебя бог. Не может так быть?

— Может. Но что же мне делать? В философы, что ли, идти? Так они совсем не тем занимаются. Думать, Жорик, надо не одним философам, всем надо, в меру своих возможностей и знаний. И на это надо оставлять время и настраиваться на это, у нас быстродействие похуже, чем у машин. А мы вместо этого все беспокоимся, как бы занять у людей свободное время, чтобы его совсем не было. Это чтобы не думать, что ли? А парадоксы, ты не прав, они нужны, они будят мысль, толкают, разве нет?

Поговорили. Все вроде бы утряслось, уладилось, но я вдруг заскучал. С таинственным, агрессивным Валентином было как-то интереснее. Я бродил по их крошечному дворику и думал, что на самом деле он, наверное, любит свою Тамару, привязан к детям и потихоньку помогает матери. И это все у них, наверное, такая игра — в строгости и жестокосердие. Но конечно же я был не прав, глубокие обиды его детства никуда не делись, Валентин был серьезный, крутой человек, просто он немного расслабился со мною, и получалось, что зря.

Дело шло к вечеру, мне давно надо было уходить. И вдруг я подумал: наверное, надо было позвонить Соне. Почему-то я был уверен, что сегодня она опять обязательно придет. И что я скажу ей тогда? Останься? Вот так сразу? И все решится, все переменится. Готов ли я? Хочу ли я этого на самом деле? Тамара суетливо носилась в дом и обратно, убирая посуду. Валентин равнодушно и рассеянно провожал ее взглядом, он лежал в качалке, в мягкой рубашке с открытым воротом и отличных брюках, светловолосый, загорелый, весь как на картинке. Мне вдруг сделалось страшно. А может быть, мне не ходить сегодня домой, исчезнуть, раствориться хоть ненадолго? Я не хочу обузы, я боюсь. Какое счастье, что утром пошел этот дождь и я заснул и ничего не сказал Соне. Она не знает. Все, что ни делается, — к лучшему, это бог меня пронес, я свободный человек…

Опять я думал не о том и не так, упуская главное, не отдавая себе ясного отчета в своих поступках. В моих рассуждениях мне следовало сделать всего только шаг, один шаг, но я не понимал — какой. Нет, конечно же Валентин был прав, ясность нужна человеку, пусть временная, пусть на сегодняшний день, но ясность. Я подошел к нему.

— Партию в шахматы? — спросил он, чуть приподняв веки.

Я покачал головой.

— Давай лучше смотаемся куда-нибудь, в парк или на гребной канал.

— Давай, — сказал он легко. — Сейчас выкачу машину. Новенькая!

Мы летели по Можайскому шоссе, низкое вечернее солнце било в глаза. Пышные оранжевые и лиловые облака театрально украшали панораму запада, а город против солнца смотрелся контрастно, мрачновато. И жарко было, даже ветер в окно дул раскаленный, ленивый. Мы свернули на Рублевское шоссе, потом дальше, к строящимся кварталам Крылатского, и запрыгали по разбитой дороге, до моста, мимо стадиона. Здесь был раскатанный песчаный берег, трава, река. Я поразился, что на машине можно добраться до воли за каких-нибудь пятнадцать минут. И зной здесь был другой, не каменный, а какой-то земляной, сырой. Мы спустились вниз, к самой воде, трава в ложбинах была густая, высокая, даже цветы какие-то цвели, по камням сочился ручеек. Вода вблизи была не такая чистая, как казалось сверху, но зато прохладная, живая, и мокрый песок холодил ступни. Последние гребцы, замученные, вспотевшие, трудились на быстрине, отчетливо доносились хриплые команды сердитых рулевых, для них это была не река, не вечер, не удовольствие, — работа. Я засмеялся, с размаху кинулся в воду, поплыл и сразу почувствовал, как жара, пыль, скука стекают с меня, уносятся назад. Я нырнул и выскочил наверх новенький, счастливый, пустой, как барабанчик, как зверек, которому только здесь и место, которому на роду написано нырять и кувыркаться в воде. Рядом возник из глубин Валентин, отфыркиваясь хлопал по воде, голубые круги широко расползались от нас, качались, катились до самых берегов. Я перевернулся на спину. И вдруг увидел, как с запада на нас несется огромная лохматая серая туча, подбитая снизу угрожающей синевой. По земле впереди тучи несся ветер, поднимая вверх мусор, какие-то ветки летели, бумаги, целлофан, взвихривался песок. И река впереди уже дымилась, рябилась, лес шумел, и земля сливалась с небом, связывалась косыми, мутными полосами. Наконец-то и до нас донеслось первое дуновение, еще душное, несущее запахи горячей пыли и хвои. Мы заработали руками, торопливо добираясь к берегу, выскочили, оскальзываясь, без тропок закарабкались по травяному склону наверх и все равно не успели. Порывы ветра делались все свежее, на зубах скрипел песок, и наконец первые острые прохладные струи ударили в плечи, щеки, забарабанили по спине и голове. Сразу стало холодно, досадно и сиротливо. Еще недавно такая нарядная, машина выглядела ужасно, вся в кляксах дождя на запылившейся мутно-синей эмали. Мы распахнули двери, нырнули внутрь и некоторое время сидели, дрожа и посмеиваясь. Одежда наша успела намокнуть, переодеваться в машине было тесно и неудобно.

— Подожди, — сказал Валентин, — не к спеху, посидим так. — Волосы его намокли, косицами спадали на лоб, он сидел, облокотившись руками на руль, задумчиво смотрел, как беснуется ливень, как брызги пляшут на капоте неведомый азартный танец и теплый туман поднимается от машины, от земли. — Подожди. Видишь — стихия. То, против чего мы бессильны, как миллионы лет назад. Эволюция очень странная вещь, на первый взгляд вроде бы движение вперед, развитие, усложнение, а на самом деле?

— Что же на самом деле? — я удивился.

— А на самом деле, объективно, эволюция есть регресс, каждая следующая ступень слабее, неприспособленнее предыдущей. Она пытается приспособиться, усложняется еще больше и — делается еще беспомощнее, еще зависимее, еще слабее. В сущности, вершина творения — камни. У них нет потребностей, но еще важнее — они неподвластны времени, потому что совершенны. Чего же еще? И если жизнь вдруг случайно возникла в мировом бульоне от какого-нибудь там разряда, зачем ей было усложняться, выживать? Куда экономичнее, естественней, проще — вернуться назад, исчезнуть, упроститься. И была бы каменная пустыня, лунная поверхность, вечный покой! По-моему, бог просто забавлялся, сочиняя нас, ведь совершенство уже было достигнуто. Забавлялся. Иначе я не понимаю — зачем?

— Да не зачем, а — почему. Потому что жизнь есть движение.

— Без направления, без смысла, без цели? Так не может быть. Что за движение, которое зря наращивает мировой хаос и беспорядок? Движение всегда должно быть направлено к покою. Значит, эволюция движется чем-то вроде пружины в часах, зачем ее завели?