Алла Калинина - По образу и подобию

Вскочил я чуть свет почему-то совершенно выспавшийся и бодрый. И снова, как в первый день отпуска, мне остро захотелось на улицу, бродить, задрав голову, по знакомому, родному городу, наслаждаться и улыбаться, дышать. Старому москвичу не надо объяснять, какое на вкус розовое московское утро, какое в нем особое радостное очарование, ясность воздуха, звонкость тротуара, какое волнующее чувство надежды и ожидания оно рождает в душе. Днем город совсем другой — суматошный, бешеный, напористый. И вечером, и ночью — все не то, для меня Москва — утренний город. Я обожаю дворников, которые в волшебной, неправдоподобной тишине шаркают своими метлами по влажному асфальту, и ходких почтальонов с полными еще сумками, и неповторимых арбатских старушек. Они в эти ранние часы, зевая, выползают из подъездов домов, в которых прожили всю свою долгую жизнь, так и позабыв сменить шляпку или ботики, и вот теперь, уже напудренные и подкрашенные, полные неистребимого любопытства, плетутся со старенькой пустой авоськой в руках на угол, в булочную за хлебом и первыми сегодняшними новостями. А по дороге в ожидании открытия магазинов и потом на обратном пути они долго еще будут сидеть на лавочках в маленьком сквере напротив музыкальной школы в надежде вступить с кем-нибудь в оживленную интеллигентную беседу о внуках и правнуках, о прошедшей жизни и все-таки надеждах и планах на будущее. А рядом постепенно соберутся собачники со своими ошалевшими от счастья псами. И кто-нибудь в трусах и взмокшей на спине майке непременно пробежит мимо них трусцой, и старушки проводят «физкультурника» завистливыми, жадными до жизни и все замечающими взглядами, им тоже хотелось бы побежать в даль улицы, все начать сначала, чтобы это утро, радость, надежды никогда не кончались, чтобы тяжелая трезвость дня подольше не являлась, не наваливалась на их слабенькие плечи заботами, болезнями, безнадежностью. А розовые косые лучи утреннего солнца ползут по розовым стенам, высвечивая лепные завитушки старинных особнячков и львиные морды, перевитые гирляндами, на серых домах посолиднее, и голый розовый керамический кирпич новостроек. Густые тени от старых деревьев на розовом асфальте кажутся лиловыми, как на картинах художника Ульянова, который так много писал старую Москву, а в последние годы жизни — только то, что видел из окна своей квартиры в Староконюшенном переулке. Вот такое утро и встретило меня. Я брел и брел, заглядывая в глубину зеленых московских двориков, похожих на ожившие картины Поленова и Шевченко, шел, сам не зная куда, ни о чем не думая, никуда не торопясь. Неожиданно передо мной открылось Садовое кольцо. Его туманный простор постепенно уже наполнялся жизнью, машины неслись, вспыхивая на солнце отмытыми стеклами. Это тоже уже было — у Пименова. Где я был сейчас, на улицах или в Третьяковской галерее? Я засмеялся и посмотрел на часы. Утром, чтобы почувствовать себя настоящим мужчиной, непременно надо плотно и вкусно позавтракать, и к решению этой важной задачи Я, кажется, был уже вполне готов.

К Симе я прибыл не поздно и не рано — в одиннадцать часов.

— А сегодня я чувствую себя прекрасно, — приветствовала она меня, — знаешь, как ни в чем и не бывало.

— И очень хорошо, просто замечательно.

— А мне времени твоего жалко. Вот зря ко мне прибежал, я звонила тебе, да никто не взял трубку.

— А вот и не зря, — я засмеялся, — во-первых, я провиант вам принес, а во-вторых… я ведь только-только раззадорился. Давайте еще повспоминаем, а? Что-нибудь не очень уж для вас трудное, давайте пусть сегодня у нас тема будет Дуся, где она, что, как? Сможете, не тяжело вам будет?

— А-а, — она махнула рукой. — А что тут рассказывать, она умерла давно. Нас только двое и осталось, Жорик, Миша да я, из шестерых.

— Значит, Катя тоже умерла?

— Для меня-то она давно умерла, еще тогда, когда выгнала меня на улицу, а так-то она живет. Только знаешь, чем так жить, лучше уж умереть.

— Почему?

— Так она же в больнице, Жорик, уже много лет, и ничего не помнит, и никого не узнает. Она безумная, всегда была безумная, я говорила, но мне никто не верил. Только теперь и поверили. Но поздно, она всех вокруг погубила, всех… Не хочу про нее, не хочу, лучше давай про другое, давай про Дусю.

Дуся, видишь ли, отличалась от других сестер, от всех нас, мы ведь, в сущности, все со странностями, а в ней этого было меньше, она была самая нормальная из нас, но не то чтобы спокойная, нет, она была серьезная, все она воспринимала всерьез, даже чересчур, и от этого вечно была в тревоге, вечно о чем-нибудь беспокоилась и волновалась, а вернее, не о чем-нибудь, а о детях. Она их очень любила, да дети того и стоили. Дуся была маленького роста, хоть и старшая, была она меньше всех в семье. И ручки и ножки у нее были маленькие, пухленькие, туфельки она носила тридцать третий размер, у меня и то тридцать шестой… был. Да. И линия шеи у нее была такая мягкая, женственная, и черты лица правильные. Вот про Катю все говорили, что она красотка, а про Дусю такого не говорили. Почему — я не знаю, она была гораздо красивее, но совсем другая, у нее забота была написана на лице. Может быть, она даже была и завистливая, вот я, например, не знаю зависти, но, с другой стороны, чего мне хотеть, для кого? А ей было для кого, она все хотела отдать детям, но было у нее мало возможностей, они очень скромно жили, и это сидело в ней, как гвоздь, мучило ее. К тому же Вася был слабенький некрасивый мальчик, он неважно учился, и сердце Дуси горело огнем, когда она смотрела на него. Зато уж Танечка была прелестный ребенок — пухленький, хорошенький, веселенький, как колокольчик.

Дуся рано овдовела, и жить ей стало еще труднее. Но она и слышать не хотела, чтобы Вася бросил институт. Он пошел по отцовским стопам, учился в институте инженеров железнодорожного транспорта. Вышел он из института специалистом по паровозам, а тут они как раз и вышли из моды, все дороги переходили на новую тягу, на тепловозы и электровозы, и Вася сразу оказался не у дел, пришлось переучиваться. А пока переучивался, вдруг взял он и увлекся счетно-вычислительными машинами, системами управления. Это сейчас все эти штуки вошли в моду, а тогда еще нет. Но он об этом не думал. И пошел он работать в научно-исследовательский институт. Дуся была в восторге, и работал Вася с удовольствием, хорошо, делал диссертационную работу. Но ему не давали ходу. А может быть, он сам не умел его взять, как пришел на инженерную должность, так и сидел на ней без всякого движения много-много лет. Когда он женился, оказалось, что жить ему совершенно негде, ни у Дуси, ни у жены. Выход нашелся неожиданный, и исходил он от любимой сестренки Танечки, от нее всегда исходило только хорошее. Дело в том, что Танечка тоже влюбилась, она вообще была влюбчивая, а влюбившись, сразу начинала мечтать и строить планы, как все будет дальше, но на этот раз одними мечтами дело не обошлось, Танечка засобиралась замуж. Жених ее был тоже Вася, только не московский, а вильнюсский. Парень он был серьезный и даже слышать не хотел о том, чтобы перебираться в Москву. Дуся встала перед страшным выбором, ее дети, о счастье которых она так мечтала, разъезжаются в разные стороны. С кем остаться ей, кому она нужна больше, как сделать лучше? Днем она металась, по ночам плакала, сердце болело и ныло от неизбежной мучительной разлуки. И все-таки она решила ехать с Танечкой, Танечка была моложе, да и ужиться с дочкой на одной кухне будет легче, чем с невесткой. Долгий и сложный обмен закончился благополучно, даже как-то сказочно, московский Вася получил приличную комнату на Студенческой улице, вблизи метро, а в Вильнюсе за маленькую комнатку в Москве и Васину квартирку в домике-развалюшке получили они прекрасную четырехкомнатную квартиру в самом центре, на площади Ленина. Дуся не лишена была известных амбиций и поэтому была счастлива новым местом и положением, она гордилась и дочкой, и сыном, и собой. Все, чего сумели они добиться, было сделано их собственными руками, никто ни в чем и никогда не мог им помочь. Но время, отведенное ей, уже кончалось, один сердечный приступ следовал за другим, потом был тяжелый инфаркт. И все-таки она еще так много успела, ездила то в Москву, к Васе, то обратно, понянчила внуков, помогала, давала советы, хозяйничала, уставала. Жизнь в Литве, хоть и более налаженная и удобная, чем дома, была все-таки нелегкой, они жили огромной семьей вместе с матерью и сестрой вильнюсского Васи, это было и утомительно, и шумно, и дорого. Нет, полного счастья в жизни конечно же не бывает, Дуся уставала все больше, неотложка бывала у нее чуть ли не через день. Ей так хотелось пожить еще немножко, посмотреть, какие вырастут внуки, ощутить их ласку, но время ее истекало, истекало и однажды кончилось. Ей шел всего-то шестьдесят первый год. Ты думаешь — это много? Нет, годы летят так быстро.