Алла Калинина - По образу и подобию

— Ну ладно, — сказала Вера, — я потом еще позвоню.

И тут я вспомнил, надо позвонить Борису, ведь я к нему тоже приставал насчет этих дурацких денег для Ксении. Да и вообще хотелось услышать нормальный голос старого друга и товарища. Мне повезло, Борис был дома.

— Привет, — сказал он тихим приглушенным голосом, как будто кто-то рядом с ним спал.

— Да я просто так, Борис. Как дела?

— Все нормально.

— У тебя кто-то есть? Ты занят?

— Немножко. Но это ничего, ты говори, а то я завтра уезжаю. Мне бы тоже надо было с тобой поговорить, да… не вышло.

— Боря, помнишь, я тебя просил насчет денег? Так вот, не надо, не нужны они оказались.

— Хорошо. — И вдруг он заторопился: — Послушай, Юрка, если тебе все это надоест, ну, я имею в виду твое болтание в городе, ты приезжай, слышишь? Мы будем рады. Место у нас замечательное, речка, поля, парк. У отца машина, помотаемся по округе. Приезжай! Адрес у тебя есть, сядешь на автобус и к вечеру — дома. Приедешь?

— Вряд ли, Борис, у меня еще тут много всякого… — Мне хотелось рассказать ему, но я сдержался, мне мешал кто-то, кто стоял там сейчас рядом с Борисом, положив руку ему на плечо и нетерпеливо заглядывая в лицо, когда же он кончит говорить. Я не знал, кто это был, и все-таки что-то чувствовал. — Спасибо за приглашение. Еще увидимся, ведь не последний раз…

И снова была тишина. Как трудно, оказывается, быть одному, совсем одному, как одиночество все меняет вокруг, впору начать разговаривать вслух. Хоть бы Марго скорее приехала, но разве меня спасет Марго? Спасаться надо самому. Пора, пора, рога трубят, еще немного, и я стану таким старым занудой, что не найдется девушки, которая на меня польстится. А что, если бы Лилька пришла ко мне сегодня, а не вчера, что бы я ей сказал? Если бы Лилька пришла сегодня, я бы не чувствовал того, что чувствую сейчас, и опять бы изо всех сил отбивался от своей судьбы. Вот дурак! Я засмеялся, и тут опять зазвонил телефон. Я кинулся к нему, как голодный пес к суповой миске, и услышал тихий задыхающийся голос моей тетушки Серафимы:

— Жорик! Что-то неважно мне. Может, залетишь, если не очень занят?

Оказывается, спасение может прийти и в такой неожиданной недоброй форме. Я взглянул на часы, было десять. Переодеваться я не стал, только оглянулся вокруг, словно забыл что-то и не мог вспомнить, хлопнул дверью и запрыгал вниз по лестнице.

Сима сама открыла мне дверь. Она была такая же, как всегда.

— Ты извини меня, Жорик, что я тебя вытащила, мне уже лучше, лучше, а то подумала, вдруг умру одна…

— Почему же вы не вызвали «скорую»?

— Я вызывала. Вчера. Приехала такая молоденькая, сделала укол и еще меня отчитала: «Вы, говорит, должны лечиться по месту жительства, мы не можем к хроникам каждый день выезжать, вас, говорит, много, полный город пенсионеров…» Я потом звонила, жаловалась, говорят: «Все правильно». Значит, если ты старый пес, ложись и помирай себе тихо, не морочь голову. И верно, когда-то же все равно надо. Я уж и завещание написала, вон, в тумбочке, там все сказано.

— Да какое еще завещание! Вы «скорую» вызывайте, наплюйте на их разговоры. Пусть только попробуют не приехать!

— Приехать-то они приедут, Жорик, да что толку с таких? Неохота в ее глаза перед смертью смотреть, лучше одной…

— Это я во всем виноват! Из-за меня вы…

— Ты еще маленький, столько зла, сколько было в моей жизни, не успел бы и придумать. При чем здесь ты? Я одна живу, каждый день все кручу и кручу перед собой снова. И знаешь, ни одного светлого дня вспомнить не могу, ни одного!

Она лежала одетая на кровати, я сидел рядом и думал — что связывает меня с этой старой, уродливой, еще недавно совершенно чужой мне женщиной? Что означает наше родство, где оно начинается и где кончается? Что это вообще такое, если между самыми близкими людьми может вспыхнуть и десятилетиями пылать самая жгучая ненависть, обида и непрощение, каких, наверное, нельзя испытать к чужому человеку? Что такое родство? С Марго мне было всегда все ясно, нас было только двое, она и я, всегда, изначально. Она была просто часть меня, может быть даже — большая, заслонявшая собой все человечество, мы с ней были одно, а все остальные — чужие. И вдруг оказалось, я ошибался, я был связан с миром десятками, сотнями, тысячами нитей, может быть, на земле вообще нет ни одного чужого! Да как же я не понимал этого раньше?! Ведь это все меняло, все! А раньше я даже смеялся над родственными связями, над всеми этими семейными сборищами, которым, как наказанию, подвергались мои знакомые или друзья. Я думал, как могут они общаться с людьми, не выбранными ими по духовному родству, по дружбе и внутренней близости, а бессмысленно навязанными им извне? Почему они должны любить или уважать их, тратить на них время? Так я думал и, наверное, даже был прав, потому что родство, оказывается, ощущается не разумом, а чувствами, какой-то глубокий инстинкт всплывает изнутри и овладевает тобою, они могут тебе нравиться или не нравиться, эти люди, ты можешь их любить или ненавидеть, но они — твои, а ты — их, и с этим ничего нельзя поделать. И именно это ощущение связывает тебя с твоей землей, с народом, с человечеством. А это и есть источник нравственности, потому что только человеческие связи определяют, что хорошо и что плохо, что можно и что нельзя, вне связи с другими людьми это понятия бессмысленные. Какое божественное, гениальное изобретение природы! Неужели я этого не знал вчера? Или просто не чувствовал? Вот и готовый ответ моему заумному братцу. Одно только знание ничего не решает. Нравственность недоказуема, она невыгодна биологической особи, она отнимает у этой особи лишний кусок, требует от нее совершения нерациональных, неэкономичных поступков. Нравственность лежит в сфере чувств, а не логики. Тогда откуда же она к нам пришла, как возникла? Почему ее законы непререкаемы для нас, самоочевидны, почему они — аксиома? Может быть, потому, что служат сохранению популяции, а не отдельно взятой особи. То есть нравственность в любом случае — вне нас? Конечно же я понимал, что я не первый поставил перед собой эти вопросы, но каждый человек, если он человек, рано или поздно должен их решить сам для себя, лично. И меня заставила это сделать моя возникшая из небытия семья. А я-то думал, что семья — это совсем другое, что-то вроде неизбежной нагрузки в конце любовного заблуждения.

— Вам уже получше? — спросил я Симу. — Я пойду, а то вам ложиться надо. Я завтра приду опять, с утра, хорошо?

Она улыбнулась:

— Приходи. А у Миши-то был? Расскажешь, мне интересно.

Я вышел на улицу. Ночь была ясная, звездная. На метро я опоздал, такси не попадалось. Пусто было, мне казалось, что на улицах я один и все эти улицы, бульвары со скамейками и цветниками, и дальние перекрестки, и огромные, почти погасшие дома — все это мое, все для меня. Такой простор! Впереди мигал светофор — зеленый, желтый, красный, зеленый, желтый, красный, опять зеленый. Листья дерева возле светофора, асфальт, даже, казалось, воздух вокруг — все ярко окрашивалось, пламенело. Для чего, для кого? У перекрестка стояло такси, оно ждало меня, водитель даже подал машину назад, чтобы мне было удобнее сесть. Я не удивился, молча открыл дверцу и плюхнулся на заднее сиденье. Теперь это было нормально.