Алла Калинина - По образу и подобию

— А что это ты в пятницу не был у Милы, тебя что — не зовут?

— Ну почему? — он засмеялся. — Зовут, конечно, и даже очень горячо. Но я туда не хожу.

— Почему? В общем-то они славные, гостеприимные…

— Ах, да брось ты это! Мне-то что до них? Думаешь, меня с ними что-нибудь связывает? Ничего. Все это пустые разговоры. Семья! Да где она, эта семья? Кому и когда она пришла на помощь? Мучили, обижали, травили друг друга, всё на лжи, на умолчаниях, благопристойных выражениях лиц. Ах, мы все такие терпимые друг к другу! А зачем это надо, ради чего? Ты думаешь, ради семьи? Ради тебя или меня? Да они о нас и думать-то забыли, им просто нравится поучать, покровительствовать. Не мытьем, так катаньем, но обязательно почувствовать себя наверху, на высоте положения. Учителя и благодетели… Им возвыситься надо за наш счет, ощутить себя чуть не голубой косточкой перед нами, грешными.

— Интересно. И о ком ты это говоришь, конкретно?

— А! Обо всех. И дядя Миша! Не всегда же он был стариком! Наш отец, между прочим, воевал за него! Страдал, умер — он и бровью не повел. Может быть, разве когда открыл кошелек и дал моей мамаше на бедность, не знаю. Наверное, давал. Для него это должно было быть высшее удовольствие. Но мне-то это не нужно, я своим умом живу.

— Значит, ты их не любишь?

— А почему я должен их любить?

— Ну, а со мной как обстоят дела?

Валентин вдруг осекся, кинул на меня короткий беспомощный взгляд, при всей изобретательности, изворотливости своего ума не ждал он от меня такого подвоха. Ведь никогда еще, ни разу не говорили мы с ним о том, что так стремительно и тесно прилепило нас друг к другу.

— Ну, Валя, ну! Неужели ты во мне ценишь только то, что я во всем и всегда уступаю тебе? Неужели тебя влечет ко мне только жажда лидерства? Мы никогда еще не говорили с тобой об этом, но я ведь твой старший брат, понимаешь — старший! А значит, я тоже хоть что-то могу понимать. Разве то, что связало нас, ничего не стоит, разве мы с тобой не родные? Неужели ты не чувствуешь?

Валентин растерянно, небрежно засмеялся, пожал плечами. Я наседал дальше:

— А ты знаешь, отдаешь себе отчет, что у тебя самый банальный комплекс неполноценности? Ты сам загнал себя в свой уникальный замшелый особняк, в свое дурацкое, не по душе, ателье, в неравный, безрадостный брак, а винишь в этом весь свет и всем тщишься доказать, что ты умнее, необыкновеннее всех на свете. Да ты такой же, как дядя Миша! Гордыня, Валя, гордыня! Никому еще на свете не удавалось найти свой единственный, ни на чей не похожий путь и при этом быть счастливым. Дело, видишь ли, в том, что счастье — чисто человеческое понятие, его и искать надо в основном русле, в том, что называется норма. Если человек ведет себя не как все, вырывается из потока, не согласуется с ним, в лучшем случае можно рассчитывать на то, что станешь чудаком. Если не психом и не преступником. Нельзя быть счастливым не по-человечески, нельзя добиться успеха без человеческого признания. Твой путь бесплоден, Валя! Ну, ошибся, нельзя же век коснеть в своих заблуждениях. Не вышел твой рай, не получился, ты один в этом виноват, при чем здесь другие? Дядя Миша жил по-своему, ты — по-своему, да и отец наш был далеко не ангел. Кто же в этом виноват? Может, ангелы-то вообще на земле еще не завелись?

Я говорил и говорил, стараясь дать ему время опомниться, прийти в себя от моего неожиданного для него удара. Мне было жалко его, но что же было делать, я больше не мог молчать, я должен был все это сказать этому странному мальчишке, моему единственному брату, и не на кого мне было все это переложить, мы были одни, он и я, и я был, к несчастью, старшим.

Я попытался положить руку ему на плечо, но он раздраженно стряхнул ее. Мы поднялись и пошли по дороге, огибавшей лес. И все-таки мой брат был настоящим мужчиной, помолчав, он сказал вполне сдержанно:

— Может быть, ты и прав, что-то действительно не слишком-то у меня задалось. Ну что ж теперь делать?

Мы вышли к машине. Солнце по-прежнему играло в прятки с облаками было жарко, ветерок набегал, луг зеленел и пах примятой травой, и вся целиком видна была луговая дорога, а за нею холмы, сады, дальняя церковь. Вот и состоялся этот самый важный для нас разговор, давно было пора, давно. Оба мы переживали его тяжело, оба боялись смотреть друг другу в глаза, и все-таки обоим нам стало капельку легче оттого, что разговор этот был уже позади. Больше никогда уже не будет Валентин угнетать меня своим величием.

Он вдруг сказал:

— Матери у нас с тобой разные, вот в чем дело.

— Да, разные, ну и что же? Тем дороже все, что между нами…

— Подожди пылить, я не о том. Хочешь, я тебе про нее расскажу, как я все это понимаю, хочешь?

Я вздохнул. Не до нее мне сейчас было, но кто знает, когда нам придется поговорить еще раз, будет ли такой случай? И Марго возвращается завтра.

— Валяй, — сказал я без особого энтузиазма.

Валентин коротко глянул на меня, тряхнул головой, рассказывать начал суховато, сдержанно, очень издалека, но я не стал его останавливать, ничего бы это мне не дало.

— Моя мать, Светлана Алексеевна Луганцева, в девичестве Черкашина, была единственная дочь старого большевика еще с дореволюционным стажем. Дед мой, Алексей Николаевич, сам был из рабочих, но сделал головокружительную карьеру, добрался, ты не поверишь, до замнаркомов, но перед войной погорел. Его сняли и поставили директором хлебозавода, даже не в Москве, в пригороде. Я деда не знал, говорят, он был честный, веселый человек, вероятно, мать пошла не в него, но это все так, слова. Когда началась война, дед ушел на фронт добровольцем. Может быть, ему хотелось кому-то что-то доказать, а может быть, пошел он по зову сердца, как шли тогда многие и многие честные люди, по возрасту уже не подлежавшие призыву или имевшие возможность получить бронь. Наверное, он вовсе был неприспособлен для войны и немолод уже, а может быть, просто такая ему выпала судьба, не знаю, так или иначе, дед погиб почти сразу же, уже в сорок первом году. Бабушка была на двенадцать лет моложе деда. Звали ее Авдотья Михайловна, она была ткачихой и работала всегда, до самой смерти. Я помню ее маленькой тихой старой женщиной, совершенно глухой. Она умерла, когда мне было лет пятнадцать, но я практически ничего не знаю о ней, как-то не пришло в голову интересоваться. Жили мы отдельно, виделись редко, мать то ли была в конфликте с ней, то ли уставала кричать, бабушка совсем ничего не слышала, а мама всегда от чего-нибудь уставала. Вот как раз о ее характере я часто и много думал: почему она такая? И знаешь, какая странная мысль пришла мне в голову? Во всех материных несчастьях виноват был мой дед. Своим неожиданным деловым взлетом он подал ей необоснованную надежду на какую-то особенную жизнь в высших сферах, которая уже начиналась, вот-вот должна была развернуться во всем блеске и красоте. Они уже получили квартиру в доме на набережной, мать уже училась в одной школе с теми детьми, и «эмка» уже подкатывала утром к их подъезду, увозя ее отца на работу, все начиналось, начиналось так правильно, так хорошо. И вдруг рухнуло. Жизнь неслась вперед, а они отставали, откатывались, моя мать не могла с этим примириться. Когда они переезжали из московской квартиры, у нее была истерика, она валялась на полу поперек двери, колотила ногами и орала, она не хотела отсюда уходить. В новой школе возле хлебозавода подруги у нее не заводились, все ей здесь казалось не так. Она мечтала вырасти и стать наркомом, и взять своего папу к себе опять в заместители, и чтобы всегда уже было все как полагается, ничего, бы уже не менялось вокруг, так она понимала советский образ жизни, где каждый человек уверен в завтрашнем дне. Она вообще привыкла мыслить четкими и ясными категориями, все в мире ей было понятно до скуки, где друзья и где враги, кто в чем виноват, кто хороший и кто плохой, она легко могла обучить этому каждого. В педагогический институт она пошла по призванию и была уверена, что всего сумеет добиться. Только потом она поняла, какую совершила ошибку, надо было сначала обзавестись мужем, а потом уже думать о профессии. Но кто же мог знать, что начнется война и бедные учительницы на долгие годы останутся одни, совершенно без мужчин, потому что традиционные их женихи из военных училищ уходили и уходили, и таяли без следа, оставляя их даже не вдовами — безнадежными старыми девами. Все не заладилось, все было не так с самого начала, и отец ее погиб, и мать ее ничего не понимала. Так было всегда, моя мать видела: когда они теряли все, ее мать как будто бы даже радовалась, в доме правительства она чувствовала себя униженно, словно чья-то прислуга, ей никогда не нравилось там. И тупую свою работу она не хотела бросать, и на хлебозавод переехала с облегчением. И теперь, когда погиб муж, она тоже повела себя как-то странно, никому, ничего об этом не говорила, молчала и работала, словно ничего и не случилось. Моя мать так не могла, она хотела гласности и сочувствия, она хотела, чтобы все знали, как много она отдала родине и потеряла. Институт она окончила в сорок четвертом году учителем истории и пошла работать в школу. Дети разочаровали ее с самого начала, они шумели, ничего не хотели слушать, не умели понимать того, что она так четко и ясно им объясняла. Мать боролась за дисциплину и послушание, а они смотрели на нее разномастными тупыми и дерзкими физиономиями и каждый тянул кто во что горазд. И все-таки слушаться она их заставила, характер у нее был злопамятный, твердый, она считала, что упрямцев надо сломать, и умела добиваться своего. Теперь, начав самостоятельную жизнь, она смогла наконец разъехаться со своей матерью. Отдельная своя комната давала ей хоть какую-то надежду обзавестись если не мужем, то хоть поклонником. Дела на этом фронте обстояли у нее совсем худо, она была уже не первой молодости, да и характер накладывал отпечаток на ее внешность, она была не то чтобы нехороша собой, а как-то слишком угловата, крупна, решительна, мужчины обходили ее стороной, даже такие, на которых она сама никогда бы не позарилась. В мужчинах она уважала силу и общественное положение. И когда на ее горизонте впервые промелькнул отец, это был не компромисс, а неожиданное, всерьез обрушившееся на нее счастье. Отца она полюбила и не отдала бы ни за что и никому. Ей наплевать было, что он полуженат, что у него ребенок, что он идет под суд, она готова была на все, лишь бы заполучить его себе, с ним у нее возрождалась надежда, с ним она снова чувствовала себя наверху, это был мужчина! Даже на позорной статье, по которой его судили, лежал отпечаток элитарности. Она торопилась родить ему сына, скорее, пока он еще здесь. А тут и бывшая жена сама помогла ей, добром отказавшись от собственного мужа. Никогда моя мать не видела таких! «Чистоплюйка» — так она про себя называла Марго, и это слово навсегда сохранилось в нашей семье. Чистоплюйку моя мать ненавидела. Но теперь, замужняя и с сыном, она наконец-то взяла над ней верх. Первым, да и единственным, пожалуй, их семейным другом был уже известный тебе Гена Трофимов. Он приходил к нам на первых порах из страха, чтобы еще раз разведать, как идут дела, потом — чтобы убедиться, что отцу уже не выбраться, потом, когда отец сидел, — повздыхать о его судьбе. Это было приятно. Гена осторожно осуждал отца и многочисленные досадные ошибки, которые он допустил, и радовался, что благодаря своей редкой предусмотрительности не пострадал сам. К матери он относился тепло потому, что с первого дня ненавидел Марго, он знал, что не нравится Марго, и потому особенно остро чувствовал, какая от нее исходила для него опасность. Моя мать была совсем другое дело, она была своя, одного с ним поля ягода, и ей он доверял. С ней Гене было легко. Мне кажется, что потом, когда отец умер, у них даже был роман, хотя моя мать была уже не молода и не хороша собой. Но тщедушный Трофимов никогда не нравился женщинам и, наверное, испытывал не меньший дефицит в любви, чем моя мать. А впрочем, не знаю, может быть, мне все это померещилось, ведь точно я ничего не знал. Но как иначе я мог объяснить удивительную, незнакомую мне сердечность, с которой моя мать всегда относилась к Трофимову? Вот они-то, в сущности, и были парой, они с полуслова во всем понимали друг друга, но в их общей шкале ценностей это были такие пустяки!