Алла Калинина - По образу и подобию

Мать терпеливо ждала отца. Но ожидания ее, к несчастью, не оправдались, из тюрьмы к ней пришел другой человек, сломленный и примирившийся, он согласен был на тихую вязкую жизнь внизу, он никуда больше не стремился, никого не винил, ничего не хотел отстаивать. Ему хотелось одного — отдохнуть, наконец-то отдохнуть от войны, от бешеной работы, от своих жен и детей, от тюрьмы. Но моя мать не давала ему отдыхать. Она боролась с ним как могла, убеждала, мелочно преследовала, пыталась оскорбить — все для того, чтобы заставить его очнуться, начать действовать, хотя бы попытаться снова пробиться наверх. Ничего не помогало, отец огрызался вяло, без азарта. Оказывается, и такой бывает финал у несостоявшегося таланта, у всякой борьбы есть своя мера, после которой борьба уже и не борьба, а просто дурная привычка ерепениться, от которой надо как можно скорей избавиться, чтобы хоть в собственных глазах не быть дураком. Так и случилось с отцом. Но мать не давала ему вздохнуть. На то, чего она от него требовала, у него давно уже не оставалось ни сил, ни желания. Ничего больше не осталось, и тогда он умер, у него просто не было другого выхода, понимаешь? Надо отдать ей должное, смерти его она ужаснулась, даже какое-то подобие раскаяния испытала она тогда, ведь совсем не то она имела в виду, закатывая скандалы и терзая его; она и не подозревала, что отец такой квелый, да она и любила его! И жить одной с ребенком на руках на учительскую зарплату вовсе не входило в ее планы. И когда она наконец осознала, что теперь уже все кончено навсегда, ее охватило такое глухое безысходное отчаяние, что хоть валяйся по полу на пороге своей убогой комнатенки и визжи дурным голосом, как в детстве. Она бы и завизжала, но теперь уже знала точно — не поможет. И тогда она обратила свой взгляд на меня, своего единственного сына, и увидела перед собой странное существо — красивое, хитрое и ленивое. Я хорошо помню этот ее взгляд, изучающий, острый, оценивающий меня. Моя матушка считала, стоит ли делать ставку на такое ничтожество, как ребенок, или уж лучше махнуть рукой и не тратить зря лишних усилий. И я, как мог, старался доказать ей, что не стоит, я — простоватый, добродушный, никудышный, весь в отца, и учусь-то я кое-как, и честолюбия-то у меня вовсе нету. И она поверила, оставила меня в покое, то-то была радость для меня, теперь я завоевал себе полную свободу. Ты можешь спросить меня: неужели я уже тогда так ясно все понимал? Нет, конечно, но мать свою, ее проницательные взгляды и расчеты знал я очень хорошо. Для своего возраста я был очень неглуп. Но когда она заметила это и поняла, что я обвел ее вокруг пальца, было поздно, ей ничего уже было с меня не взять, я жил сам по себе. Так уж получилось, что жизнь лишила меня родителей. Что толку, что мать жива и поныне, если матерью мне она никогда не умела быть, а я не научился быть ей сыном. Да и у кого мне было учиться — у Симы, которая не простила своим родителям, или у дяди Миши, который вечно и скандально обманывал Раечку? Нет, это только теперь, на старости лет, все словно с ума посходили, всем нужна семья, а где они были раньше? Я многому научился у родни, но только не любви к ближнему, не грешили они этим, и не выдумывай себе понапрасну. Так что мы с ними квиты.

Я молчал. Что я мог сказать ему? Если бы все это была только рисовка, обычные его фокусы, но это была правда, голая, холодная правда, от которой мне делалось все тяжелее, все страшнее. Как же он живет, мой брат, с такой тяжестью на душе?

— А дети? — невольно спросил я вслух и сам себе удивился.

— Чувствую ли я через них свою связь с миром? Нет. И как свое продолжение их не ощущаю. Я один на земле. Да еще вот ты вдруг объявился, сам не знаю откуда… — Он обернулся ко мне, пристально, прямо посмотрел в лицо. — Видишь ли, я так много в жизни ненавидел, что это трудно, почти невозможно забыть. Но, пожалуй, еще страшнее то, что я над всем этим успел посмеяться, — вот что все погубило. То, над чем ты смеялся, уже нельзя любить. Это непоправимо. Нельзя стать снова невинным душой.

— Зато можно изменить свою жизнь, что-то начать сначала! Ты ведь еще молодой!

— А что же мне менять — жену, профессию, квартиру?

— Мысли, чувства, отношение ко всему!

— Да я же меняю. Неужели ты не видишь, Жорка, я же только этим и занят! Но только — поздно, ничего у меня не выходит, я такой, какой я есть, понимаешь? А потом… из вороньего яйца орел не вылупится. Разве я не сын своей матери и своего отца? На что я могу рассчитывать? Только на себя самого, вот и живу, как умею.

— Но с матерью мог бы как-нибудь помягче…

— Да как ты не понимаешь! Есть же тысячи подлых, сволочных, никудышных людей, и почти все они кому-нибудь отцы и матери. Так их же за это надо судить, а не прощать и любить! Зачем они свое поганое племя разводят по свету?! Ты пойми, отцовство мужчине вообще ничего не стоит, да и женщины — разве они рожают ради детей? Это, может быть, редчайший случай, а в большинстве они рожают, потому что так им предназначено природой. Нет в родительстве ничего такого возвышенно человеческого! И дети получают от родителей не столько любовь и нежность, сколько непобедимый, непоправимый генетический код, набор закорючек, через которые не перепрыгнешь. Вот тебе и вся твоя семья!

— Неправда! Я столько доброго видел в жизни! Марго всегда меня любила, я это чувствовал, я, хоть и без отца, всегда был счастливым, беспечным ребенком. И все, что она делала не так, она делала ради меня!

— И именно это ты ей завтра и скажешь? Ну что ты молчишь? Скажи ей, что ты все ей простил — предательство отца, разлуку с семьей, которую ты так теперь возлюбил. Может, и со мной тебе раззнакомиться ради ее покоя? Так ты скажи прямо, я в обиде не буду. Молчишь? Вот то-то. «Мама» — это, знаешь, такое телячье слово, от которого человек теряет рассудок. Хорошо, если маму надо защищать, тогда ты станешь героем, а если надо защищаться от мамы, что тогда? Тогда или уж изволь стать человеком, или останешься слюнтяем на всю жизнь. Мама, если хочешь знать, это тоже пробный камень.

— Мама — это мама, человек, давший тебе жизнь. Хотя бы это.

— Я понял тебя, Жора. Но жить так, чтобы и вашим и нашим, довольно трудно, ты на всякий случай имей это в виду. Нелегкий у тебя завтра будет день.

Это я и сам знал. Завтра мне предстояло разрушить, обрубить все свое прошлое. И даже отложить, отступить мне было некуда, завтра зароют в землю Симу, эту старую маленькую нарушительницу спокойствия. Впервые я подумал: правильно ли она поступила, открыв мне все? Зачем это нужно было ей? И ответ был только один. Конечно же она сделала это не ради себя и даже не ради меня, наверное. Она это сделала ради торжества истины, потому что была уверена — правда превыше всего. Надо знать правду и уметь принимать ее во всей ее нестерпимой для наших глаз ясности. Вот пробный камень для человека! Конечно, есть истины другого, особого рода, закрытые для слов и глаз, тайные, они не перестают быть истинами оттого, что мы их не разгадали. Наоборот, может быть, их и нельзя разгадывать, потому что, раскрытые и разъятые на части, они умирают. Другие истины поддаются анализу, эти — нет, любовь, например, надо принимать целиком, со всеми ее законами, как данность. Но это вовсе не значит, что человек под ее властью имеет право пасть, переродиться, потерять себя. У любви тоже есть свои границы, за которые она не может, не смеет переступать. Завтра я все, все скажу Марго, и если хоть что-нибудь доброе останется между нами после этого разговора, то, наверное, это и будет наша с ней любовь. Сначала правда, потом любовь, только так, а не иначе. Я решил это для себя, раз и навсегда. «А жалость, а нежность, а сострадание?» — стенала и канючила моя душа. Но я приструнивал ее, я ей отвечал: «Всему найдется свое место потом, после честной битвы за правду». Не должна быть любовь оправданием для трусости, или подлости, или корысти, сначала человек, потом его любовь, как сначала труд, а потом искусство. И сила творчества, и сила любви всегда будут зависеть от постижения базовых истин. Невелико счастье — любовь тупицы и неуча, убогого телом, или духом, или чувствами, но какое блаженство владеть целым миром и знать, что этот мир устремлен к тебе одному. Скоро они обе будут со мной, прощенная, свободная от лжи Марго и милая моя Лилька, верный мой товарищ и друг, скоро начнется удивительная новая жизнь! А Валентин, что же Валентин… Конечно, он не сможет стать мне опорой, он не тот, совсем не тот человек, который померещился мне сначала, не было в нем ни гордой уверенности, ни силы, ни оригинального мощного ума. Что же оставалось от всего его образа? Обаяние, самобытность, конечно. Да еще героические, постоянные попытки вырваться из узкого круга мещанской жизни, победить ненадежную свою гнилую наследственность, да не только наследственность — саму судьбу. Его вражда к матери была не личным, скорее социальным чувством, но слишком страшную шутку сыграло с ним это чувство. Да, он не мог ее принять, не мог. Но за этой его стойкостью вплотную следовало одиночество. Конечно, Валентин не мог мне помочь, это я должен был помочь ему. Но от этого наша с ним связь, уже ненужная, надоедавшая мне, сделалась только прочнее, никогда уже я не посмею разрушить ее, еще одна верига повисала на моей еще недавно такой беззаботной вые. Черт возьми, как же все это мне удалось натворить за такое короткое время?