Алла Калинина - По образу и подобию

— Хорошо, Юра, хорошо, давай поговорим серьезно. Она умерла, мне очень жаль, нет, серьезно, действительно жаль, она была хороший человек, помогала нам. Я не знаю, что они там тебе наговорили, но пойми, это ничего не меняет. Конечно же у тебя был отец, а как же иначе? Ты же живой человек, Юра, ты должен понимать… Ах, не то я говорю… Что же случилось с ней, расскажи.

— Ты знаешь, она очень волновалась, ожидая тебя, и вот — инфаркт.

— Меня? Почему меня? Я-то здесь при чем?

— Может быть, и ни при чем, я не знаю, но так мне казалось. Мы с ней очень подружились, она мне все рассказала, познакомила со всеми, а потом боялась тебя.

— Зачем, зачем она это сделала? Столько лет прошло, ты вырос, зачем тебе это?

— Вот, вот, вот! Вот это самое главное, мама! Ты считала себя вправе решать, что мне надо, а что не надо!

— Да, считала! А кто еще, кроме матери, мог оградить тебя от позора, от грязи, от сплетен?

— А заодно и от правды, от братьев и сестер, от несчастной женщины, которая ходила за мной, но не смела признаться, что она мне родня!

— Ты невозможный, Юра, невозможный, так нельзя!

— Да, так нельзя. Я смотрел на нее сегодня, какое у нее было бронзовое, гордое, властное лицо, и думал, она тоже все могла бы в жизни, она была совсем не глупая, и энергия в ней была, и характер, но чего-то самого главного не хватило, может быть, веры в себя?

— Может быть, я не знаю, Юра, но при чем здесь это, почему ты говоришь об этом сейчас?

— Потому что только что вернулся с ее похорон, потому что думал о ней постоянно, весь этот месяц, понимаешь? Потому что все у нас перепуталось, и к нашим с тобой отношениям это тоже имеет прямое отношение. Как могла ты потребовать от нее такое, как посмела участвовать в ее унижении? Ты же сама не признавала эту семью, а Симой походя пожертвовала!

— Это неправда, ты ничего, ничего не знаешь!

— Я все знаю, мама, или почти все, к сожалению.

Вот мы были с нею рядом, в одной комнате, смотрели друг другу в глаза, кричали и не могли докричаться друг до друга, ничего у нас не выходило, ни у нее, ни у меня. И впервые я подумал: а что же будет, если мы так и не договоримся, как же мы будем жить тогда? В комнате вдруг стало тихо, так тихо, так безнадежно, словно она была пуста. Первая нарушила молчание Марго:

— Нет, Юра, нет, ты не прав, ты не должен так думать, что это из-за меня она умерла, из-за меня была несчастна. Мы вовсе не были с ней так близки. И чего ей было меня бояться? Конечно, она зря это сделала, зря, зря. Зачем это было нужно? И я бы ей это, конечно, сказала! Но и все! Чего же здесь бояться, не понимаю?

— Чего бояться? Да просто она жалела тебя!

— Она — меня?!

— Да, да! А что ты думаешь, она не имела на это права?

— А я не признаю этой жалости, не принимаю! Меня не надо жалеть, я сама по себе, я всегда всего добивалась сама. И никогда ни в чем не нуждалась — ни в помощи, ни в поддержке, ни тем более — в жалости!

— Значит, я тебе тоже не нужен. Бедная мама. Я согласен с Симой, мне тоже жалко тебя.

— Прекрати, прекрати!

Вот и сказано было главное, так мне казалось тогда. Я прошелся по комнате и встал у окна, потрясенный, оглушенный, все было разрушено, все. Я думал о том, что, может быть, зря все это затеял, даже наверное зря, но назад пути у меня уже не было. Правильно сказал вчера Валентин: потерянную невинность уже не вернуть, слишком много всего я знал, слишком много. Что же мне делать теперь? Жить рядом с матерью, как рядом с чужим человеком, в слабой надежде на то, что, может быть, как-нибудь потом все это само собой рассосется? Невеселая получится у нас жизнь. Да еще этот чертов отпуск, целая неделя его оставалась.

— Мама, тебе когда на работу?

— Завтра. — Она встала, вздохнув, и принялась распаковывать чемодан.

Я смотрел, как аккуратно, спокойно она это делала, и снова поражался силе ее характера, она не уступит, не сдастся. К сожалению. Будь она послабее, насколько бы легче было ее любить.

— Ну вот и хорошо. А я тогда уеду на недельку к Борису, он меня звал. Ты была права, отдохнул я неважно.

Я улегся на свой диван, вытянул ноги и стал смотреть в потолок. Марго разложила вещи, закрыла чемодан и вышла из комнаты. Обычно лазить на антресоли, куда надо было убрать чемодан, поручалось мне, но сейчас Марго промолчала, я слышал, как она сама доставала лестницу, скрипнула ступенька, прошуршал чемодан, хлопнула дверца; Марго не обратилась ко мне за помощью. Потом она прошла на кухню, открылся и закрылся холодильник, звякнули кастрюльки, полилась вода, зашумел газ. Жизнь возвращалась в нашу квартиру, словно кто-то упрямый наконец-то отпустил палец, так долго удерживавший маятник старинных часов, и они разом с готовностью пошли, закрутились колесики, захрипело что-то внутри, двинулись застоявшиеся стрелки, двинулись ровно с того же места, где их когда-то остановили. Но совсем не так просто все было. Я лежал и прислушивался к тому, что происходило на кухне, и представлял себе замкнутое оскорбленное лицо Марго и тревогу, то и дело пробегающую по нему, и попытки осмыслить все, что сегодня произошло между нами.

— Можешь идти есть, — наконец сказала она, сказала холодно, не повышая голоса, она не сомневалась, что я ее услышу, как никогда не сомневалась в том, что она мне гораздо нужнее, чем я ей. Есть не хотелось, но я встал и потащился на кухню. Мне непонятно было, как она умудрилась обидеться там, где ею были оскорблены и обижены другие. Но не это ее волновало, нет, ее потрясало мое отступничество, глубоко задевала мысль, что я (я!) вдруг воспротивился ее решению, тому, что она считала лучше и правильнее для меня. Как я смел?! Не Симой, не остальными была она возмущена, что ей было до них, — мною! Я смотрел на нее и поражался, в каком же страшном рабстве я жил! Но ведь это рабство и было ее любовью ко мне, властной любовью сильного человека к легкомысленному и слабому. Это ведь я только хорохорился прежде, но как же ей легко было помыкать мною, все решать за меня! Это из-за нее я до сих пор не женился, конечно же из-за нее. Зачем мне было жениться, ведь она так незаметно, так привычно и легко заменяла мне семью, смотрела за мной, стирала, кормила, ухаживала и ничего не просила взамен, ничего, кроме того, чтобы я был хорошим, то есть покорным, сыном. Так вот что я, оказывается, представлял собою — послушную, бесхребетную веселенькую зверюшку, которая резвилась на коротком поводке, но всегда вовремя возвращалась к своей мисочке. И это я еще вчера поучал Валентина, своего гордого, самостоятельного брата, как надо правильно жить? Непостижимо! Воистину, в чужом глазу видишь соломинку, а в своем бревна не замечаешь. Я выпил чаю и поднялся.

— Чем ты недовольна, мама?

— Я довольна всем.

— Ты не хочешь со мной говорить? Глупо. Объясниться нам все равно придется, не сегодня, так позже, нам надо жить, а прежняя жизнь уже не вернется, это я тебе обещаю. Больше я не буду поступать по твоей указке, ты употребила мое доверие мне во зло. Теперь, конечно, уже ничего не вернешь, но дальше все будет по-другому, мама. Ты меня слышишь?