Алла Калинина - По образу и подобию

Я лежал и лежал без сна. Какой огромный, бесконечный был сегодня день, какой трудный. И вдруг я впервые почувствовал себя не молодым, а вполне уже зрелым, умудренным и усталым человеком. Но это почему-то не огорчило меня — пора. Полжизни уже унеслось неведомо куда, счастливых полжизни, бог с ними. Счастье мое было в беспечности, в неумении, в нежелании задавать вопросы и получать ответы. Но раз уж я взялся за эту трудную работу, то должен твердо и навсегда усвоить одну научную истину: полуправда — обязательно ложь, мне нужна только вся правда, вся целиком, я не имею права останавливаться на полдороге, иначе грош мне цена.

Я прислушался к прозрачной свежей ночной тишине и удивился. Марго спала, дышала спокойно, ровно, легко. Как она могла? Этого мне было не понять.

Автобус летел по шоссе. Ничего примечательного за окнами не было. Рядом со мной в кресле сидел парень лет двадцати и сосредоточенно читал «Огонек». Я книги с собой взять не догадался, да и все равно, наверное, не смог бы читать. Такая неожиданная была эта поездка, я ведь ехать совсем никуда не собирался и вдруг… Ведь я не к Борису ехал, просто уезжал от Марго, и вот теперь надо было подготовиться к неожиданной встрече, странное что-то там происходило, какая-то таинственная свадьба, вдруг, ни с того ни с сего, на ровном месте. Бориса я считал самым близким своим другом, потому что мы вместе работали, вместе холостяковали, понимали друг друга. Но что я, в сущности, о нем знал? Почти ничего. Знал, что родители его живут в селе, в том самом, куда я сейчас непонятно зачем ехал, знал, что у него неправдоподобно много братьев и сестер, он и жил в Москве в семье замужней старшей сестры. На работе Борис был редкий, драгоценный человек. Он начинал рабочий день как будто бы нехотя, двигался медленно, говорил тихо, но, раз включившись, работал уже не переставая, словно маленький трактор, без отвлечений, без перерывов, целый день. Закончив одно дело, так же неторопливо и спокойно переключался на другое. Ему одинаково были даны и умелые мастеровитые руки, и великолепная память, из которой все мы черпали, как из справочника, и ясный логический ум. Может быть, он и не блистал собственными оригинальными идеями, но идеи — это был бы, пожалуй, уже перебор. Довольно было и того, что чужие идеи он схватывал на лету и развенчивал мастерски тем же тихим ровным голосом, неизменно оставляя нетронутыми те детали, над которыми стоило еще подумать и поколдовать. Будь на месте Бориса кто-нибудь другой, его, наверное, невзлюбили бы в лаборатории, но в Борисе не было ни желания унизить, ни попытки возвыситься, он был старателен и беспристрастен, он просто работал, таково было его отношение к делу. И как-то постепенно все поняли и оценили это редкое качество, Бориса зауважали. Сблизились мы с ним довольно случайно, когда однажды поздней осенью вместе попали на картошку. Там я сразу и на деле сумел оценить многочисленные деловые достоинства Бориса, но, как ни странно, привлек он меня совсем другим. Вдруг я увидел, что Борис, при всей его внешней уверенности и спокойствии, приспособленности к жизни, внутри оказался слаб и раним. Особенно это касалось отношений с женщинами, перед которыми он явно пасовал, отступал на задний план, чуть не прятался за мою спину. Это показалось мне таким забавным, что я взялся покровительствовать ему. Правда, из моих стараний тогда вовсе ничего не вышло, но дружеское доверие между нами осталось. В Москве я ввел его в свою компанию, и Борис нашел в ней свое место, прижился, расковался как-то и постепенно завязал с моими друзьями свои собственные, как всегда, ровные и добрые отношения. Что же касается женщин, то с ними дело обстояло по-прежнему неважно. То ли Борис был слишком требователен к ним, то ли, наоборот, слишком строг к себе. Не так-то просто было в этом разобраться, тем более такому поверхностному и нелюбопытному наблюдателю, каким был я, а Борис молчал. Только однажды заметил я что-то вроде легкого увлечения его одной девицей, по имени Кира, из соседней лаборатории. Девица эта была довольно интересной и выглядела надменно. Вот уж кого я бы точно не выбрал, если бы был хоть чуть-чуть не уверен в себе. Но Борис был вообще человек непредсказуемый. И у него с этой Кирой какие-то отношения все-таки сложились; во всяком случае, я знаю, что раза два-три он был с нею в театре. И на работе он иногда уходил в ее лабораторию и непривычно исчезал на час. И вдруг все кончилось, почему, отчего — не знаю. Поговаривали, что инициатором разрыва была совсем не Кира, но узнать что-нибудь у Бориса было невозможно, он не разговаривал на эту тему, и на лице у него ничего не было написано, лицо как лицо, я уже говорил, без бороды оно было совершенно непримечательное, разве что серые небольшие глаза смотрели уж очень прямо.

Невысокий, коренастый, до того, как мы подружились, Борис увлекался туризмом, ходил в походы, играл на гитаре, пел слабым, но чистым голосом туристские песни, которые я вообще-то терпеть не могу за эдакий нездоровый надрыв, но Борис подбирал свой репертуар не без вкуса, его песни я терпел, некоторые мне даже нравились. Со временем увлечение это у него как-то поослабло, и отдыхать мы стали ездить вместе, в места самые неожиданные, по выбору и настоянию Бориса, но хоть не организованным, а диким способом. Отдыхать с Борисом было легко. Он был не только хорошим несуетливым организатором всяческой практической ерунды, без которой дикий отдых невозможен, у него было еще одно гораздо более важное достоинство — его не надо было развлекать, потому что скучать он органически не умел, не знал, что это такое, а потому никогда не кис и не портил другим настроение. Я помню, как однажды на Севере мы с ним попали в дождливую полосу. Целую неделю мы безвылазно играли в карты в каком-то сенном сарае, слушали грохот дождя по крыше, видели в открытой двери беспросветную серую пелену над насквозь промокшей равниной и умудрились даже ни разу не поссориться. Уж это была не моя заслуга, сто раз мне хотелось взорваться и все проклясть, но Борис улыбался спокойно, терпеливо, его маленькие крепкие руки легко тасовали карты. Глядя на водопад воды, падающий за дверью, мы переговорили тогда о множестве интереснейших вещей и даже между прочим разработали одну небезынтересную теорию. Жаль, заняться ею потом нам так и не пришлось…

Словом, мы здорово притерлись друг к другу. Над той схемой, с которой начались все мои неприятности, мы тоже, как обычно, работали вдвоем, я рисовал, он обсчитывал, лудили и паяли вместе, вместе корпели над статьей. К медицине Борис отнесся даже горячее, чем я, я понял, что нравственная сторона работы ему небезразлична. И все-таки старшим в этой работе был я, это я всегда помнил. Схема была моя и идея моя, Борис ее только покатал и так и этак и в конце концов одобрил. Он вовсе не должен был отвечать за все, что произошло потом. Но когда грянул гром, я имел возможность заново оценить редкие моральные качества своего друга. Он не то чтобы не признавал моей ведущей роли в этой работе, он ее просто как бы не замечал, плевать ему было, кто из нас главнее. Он работал эту тему и стоял за нее стеной, неколебимо и безоговорочно. Вовсе он не выручал меня, просто принимал на себя равную ответственность. И на выволочку к директору попал даже раньше меня, и шеф за него волновался больше, потому что в нашу лабораторию он попал с известным скрипом, что-то там было не так у него в анкете, а что — я так толком и не удосужился узнать. Но директор к Борису относился хорошо, потому что вообще был серьезный, проницательный мужик. В том-то и ужас, что это я его погубил, не Борис, а именно я, хоть и был всего лишь слепым орудием судьбы. Даже сейчас, как вспомню, пот меня прошибает от того ужасного чувства беспомощности и отчаяния, когда висишь словно в пустоте и, сколько ни молоти руками, бесполезно, ничего не шевельнется вокруг. Ничего я не мог сделать, ничего. И тему все равно закрыли. Мне-то было наплевать, я и тянул-то ее только потому, что очень уж тормошили медики. А Борис вот тут-то как раз и взвился, даже в Министерство медицинской промышленности ездил. Там его, конечно, обхамили как следует и послали: может быть, они даже правы, почему они должны были слушать совершенно постороннего человека? Конечно, ничего у него не получилось, дело это постепенно замяли, замотали где-то по инстанциям, но Борис до сих пор над прибором работает, постепенно доводит его до ума и с медиками продолжает контакты, сам, потому что такой он в самой своей сути человек, тихий, но упорный, наверное даже несгибаемый, кто его знает. Может быть, потому и с женщинами ему трудно, что максималист?