Алла Калинина - По образу и подобию

— Не скажу, иди спать.

— Юра, а можно я чего-нибудь поем?

— Поешь, там сосиски есть в холодильнике. И огурцы свежие.

— Ты очень хороший человек, Юра. Вот если бы мне встретить такого человека, как ты, и чтобы он меня полюбил…

— Да за что же тебя любить-то? Ты посмотри на себя! Ну то, что ты не красавица, это уж ладно, это бывает, а остальное-то все куда годится? Ни души, ни гордости, ни поведения приличного. Да откуда же ты взяла, что тебя полюбить можно?

— А любят ни за что, любят просто так.

— Кто же тебе такую глупость сказал и в твою тупую голову втемяшил?

— А я сама знаю. И все девчонки так говорят. Надо только дождаться своего часа, и она сама придет, любовь, и все сама переменит.

Господи ты боже мой, все девчонки так говорят! А они ведь и правда так думают! Им кажется, что ничего-то и не нужно для того, чтобы их полюбили, ни чистоты, ни доброты, ни душевной ясности, нужно только выставиться напоказ, только чтобы их заметили. Поэтому у них и оперение такое броское, зазывное. И не понимают они, что в том-то и ужас, что они видны, видны насквозь. Да от них же на сто верст шарахается всякая живая душа. Откуда же в этих современных дурах такая дремучая темнота, кто и когда внушил им, почему они решили, что каждая из них, каждая, заслуживает любви и так, без всяких душевных затрат и стараний? Непостижно! Ах эта любовь! Сколько же о ней говорится и пишется всяческой ерунды! Откуда все это пошло, когда в нас укоренилось? Любят просто так! Черта с два! Любят красивых, добрых, милых, веселых, умных, верных, любят за то что и потому что! А злых, жадных, наглых, убогих — не любят, не должны любить! Иначе это просто извращение, бремя страстей человеческих, болезнь, которую надо либо вылечить, либо вырезать, в здоровом обществе такого не должно быть. Как объяснить это Ксении и ей подобным?

А Ксения, низко наклонившись над кухонным столом, ела горячие сосиски без ножа и вилки, она опять разрумянилась, глаза ее поблескивали довольно, в общем-то все у нее уладилось, а в свое счастливое будущее и в беспошлинное право на него верила она свято, непререкаемо, как когда-то верили в бога. Но в отличие от веры в бога эта вера не требовала от нее ничего, никаких подвигов самоограничения, никаких усилий, никаких обетов, нужно было только время, чтобы все получить, все схватить и ничего не пропустить мимо себя. Но самое удивительное заключалось в том, что я в своем затянувшемся одиночестве был рад и этому, мне было лучше с Ксенией, чем одному, мне полегчало на душе оттого, что хоть какое-то живое существо возилось и дышало в доме. Может быть, это говорило обо мне и не самым худшим образом, говорило о том, что я в общем-то не злой и терпимый человек, но в глубине своей души я знал, до какой степени растерянности и презрения к себе надо дойти, чтобы довольствоваться этим. Ведь раньше я не знал, куда деваться от Ксении, а теперь — рад ей, я рухнул, рухнул морально, я сражен.

Ксения поела и, как всегда даже не удосужившись убрать за собой посуду, полезла на антресоли доставать раскладушку. Я тоже лег, взял книгу, которая валялась на спинке моего дивана с незапамятных, еще доотпускных времен, и попытался читать. Но вникнуть в умную книгу мне, видимо, было не суждено, потому что дверь моей комнаты приоткрылась и на пороге возникла Ксения в голубенькой ночной рубашке не первой свежести, из которой торчали молодые, довольно соблазнительные грудки. Бесцветные ее глазки смотрели маслено, умильно, она сказала:

— Юра, неужели я тебе совсем, нисколько не нравлюсь?

— Нет. — Я испугался. То пошлое, постыдное, нелепое, что постоянно нависало надо мной с первого момента появления Ксении в моем доме, наконец придвинулось ко мне вплотную, стало угрожающим, почти неизбежным. — А ты-то что себе вообразила?

— Ничего. Просто подумала, столько времени живем рядом, а ты даже пальцем меня не тронул.

— Потому что ты меня не интересуешь, иди спать.

— Неправда, — сказала она и пошла на меня, села на край дивана вплотную ко мне и задышала громче.

И вдруг я понял, вспомнил, будь я такой, как прежде, этого было бы для меня вполне довольно, я конечно же положил бы руку на ее короткую беспородную и не очень чистую шейку и притянул бы ее к себе. И все пошло бы по заведенному порядку. И я чем-нибудь непременно потом оправдал бы себя. Это я-то, который так гордился прежде собой! Но сейчас я был уже другим, совсем другим человеком, меня не волновала больше ни сама Ксения, ни ощущение чужого тела, вплотную притиснутого ко мне, ни двусмысленность ситуации. Я смотрел на нее даже без ложной жалости, спокойно.

— Для чего тебе все это надо, не пойму? Ты ведь даже не влюблена в меня.

— Ну… Это потому, что ты так себя держишь, а если бы ты захотел… Ты ведь такой шикарный парень, Юра, ни у кого такого нет, да девчонки от зависти лопнут, если узнают.

— Прекрати, не будет этого, успокойся.

— Но почему, почему? Спишь же ведь ты с другими, неужели я хуже? Может быть, я одеваюсь не так, но ведь не в этом же дело, правда? Ты потом сам увидишь…

— Нет, я не увижу, не увижу. Да как это могло взбрести в твою глупую голову, Ксения? Ты, темная, ленивая, пустая, безнравственная девица, с чего ты взяла, что вообще когда-нибудь сможешь понравиться хоть одному порядочному мужчине? Неужели ты никогда не слыхала, что кроме порывов плоти есть у нормальных уважающих себя людей еще и потребность в чистоте, приличиях, самоуважении? Или ты думаешь, что все это существует только напоказ, а если никто не увидит, то все люди одинаковые, вроде тебя?

— А разве нет? Что это ты мне отповеди читаешь, как Евгений Онегин?

— Ого! Неужели ты даже «Евгения Онегина» читала?

— В школе проходила, а ты как думал? Только это устарело все и к нашей жизни не подходит.

— Ну конечно, все устарело, потому что Татьяна мужу рога не наставляла, если бы наставила, тогда бы она вам, может быть, и подошла бы за образец, стала бы вполне современная девушка, не один муж — так другой, а еще лучше — два сразу. Так я говорю?

— А вот и не так! Очень ты из себя умного изображаешь. А я хоть и дура в твоих глазах, тоже кое-что понимаю. Конечно, может быть, в жены я тебе и не гожусь, но я ведь про это с тобой и не говорю, сам знаешь. Я к тебе запросто, по-доброму…

— Эх ты, дурища! Иди-иди! Тоже мне соблазнительница! Ты бы научилась зубы по утрам чистить да посуду за собой мыть.

Ксения встала и побрела к дверям, но не ушла, опять застряла, очень ей, видно, не хотелось уезжать из Москвы.

— Ну и пусть, — сказала она, — пусть. А я на тебя все равно и не сержусь. Я не в обиде, потому что ты мне помог и вообще… Только все равно, лопух ты порядочный, никогда не видала таких, чтобы от любви отказывались.

О, слава тебе господи! Она ушла. Впервые я победил. Не себя, конечно, не было в Ксении для меня никаких соблазнов, но хоть обстоятельства! Впервые выстоял, не унизился, не уронил себя, не дал этой пошлой серой волне утопить мою бессмертную душу. Я переменился, стал сильнее, отчего? То ли, что случилось у меня с Машей, так на меня повлияло, или внутренний обет, который я только сегодня дал Лильке, или просто столько гадостей накопилось у меня за душой, что дальше уже невозможно было, дальше они бы меня захлестнули, не знаю. Но я мог с уверенностью сказать себе, что повел себя сегодня с Ксенией правильно, не только по отношению к себе, но и по отношению к ней тоже. Вряд ли она поймет меня, но это и неважно, важно что-то совсем другое. Пусть она хотя бы ощутит сопротивление разумного, порядочного мира всему тому, что она собой знаменует, пусть чувствует, не будет ей легкой дороги. Иначе ей тоже не спастись.