Омар Кабесас - Горы высокие...

Мы шли дальше и вскоре оказались на совершенно открытом участке. И тогда я сказал Модесто: «Послушай, если я погибну, скажи моему сыну или моей дочери, я не знаю еще, кто родился, что их отец был революционером, что он выполнил свой долг. И пусть сын или дочь всю жизнь гордится отцом». «Я расскажу им об этом! — пообещал Модесто. — Обязательно расскажу!»

Наконец мы вышли из ущелья. В ногах я ощущал страшную боль, которая усиливалась от ударов о камни. И как же я жалел, что мы, выйдя из ущелья, не обнаружили гвардейцев! Внутри у нас все кипело, мы хотели поскорее вступить с ними в бой, чтобы отомстить им за смерть Тельо и других товарищей. В то же время мы очень обрадовались, потому что нас ждал отдых, и больше всех радовался этому я, потому что у меня страшно болели ноги. Ощущение грусти не покидало нас: мы лишились возможности еще раз попробовать отомстить за смерть Тельо, показать себя на деле. Мы были готовы умереть под пулями гвардейцев, как погибали партизаны в Латинской Америке, в ущельях, на полях сражений. Но гвардейцев нигде не было: они либо искали нас в другом месте, либо просто сбились со следа. Ущелье мы прошли беспрепятственно, и вот наконец наступил долгожданный отдых; помню, как мой товарищ, с которым мы жили в одной палатке, помог мне развесить гамак. В нашей колонне было много людей, поэтому мы, чтобы не оставлять следов, спали по двое под каждым навесом. Припоминаю, что тот же товарищ помог мне развесить сушиться одежду, хотя такого приказа не поступало, потому что мы постоянно находились в состоянии боевой готовности.

На следующий день мы направились к вершине горы. Шли по самому гребню, поднимаясь все выше и выше, по остроконечным выступам и очень долго, потому что, как мы сами говорили, шли заметая следы, ведь гвардейцы ждали нас и, вероятно, были уверены, что мы передвигаемся по каменистым складкам в горах, а это было очень трудным делом, потому что в пути мы постоянно натыкались на ямы, лианы, огромные стволы упавших деревьев, а если соскользнешь со ствола дерева, то на него очень трудно снова влезть, потому что мешали тяжелый рюкзак и винтовка. Все это страшно раздражало, потому что мы, скользя, оступаясь и падая, невольно оставляли следы, которые нужно было заметать.

На этой части хребта было особенно прохладно. Мы разбили лагерь в труднопроходимой местности: тут было много травы, кустарников, деревьев, лиан… Расположившись на этом склоне, мы сразу поняли, что даже повесить гамак будет очень трудно. Чтобы перейти от одного навеса к другому, где находились товарищи, передвигаться приходилось с особой осторожностью. Навесы были длиной метров пятнадцать — двадцать, но сколько их было, точно не помню. Мы решили остановиться там на несколько дней. Когда мы в спешке покидали старый лагерь, взяли мясо, а каждый из нас сунул себе в рюкзак молоко в порошке и маленький кусочек мяса. Остановившись на привал, мы решили первым делом употребить в пищу мясо, потому что оно могло испортиться. Мясо мы ели почти сырым — клали его на дощечку, солили, слегка обжаривали. За водой нам приходилось ходить поздно вечером за целый километр вниз по оврагу; носили мы воду в чугунках и, когда возвращались, несли чугунки на плечах, осторожно ступая и рискуя свалиться в пропасть; мы были похожи на циркачей-эквилибристов в своем старании не пролить воду.

Мясо мы промывали в чанах, кипятили эту воду и пили как бульон. Он казался нам очень вкусным, потому что был горячим, а холода стояли ужасные. Мы не могли все вместе собираться у костра и, лежа в гамаке, если не наступала наша очередь дежурить по кухне, из-под навеса наблюдали, как готовят на костре пищу. Через некоторое время от костра доносился громкий голос: «Товарищи, обедать!» Услышав это, мы спускались вниз за едой. Находясь на гребне горы, мы, конечно, испытывали сильный голод… Через несколько дней мясо начало портиться. Теперь голод ощущался сильнее. Мы были похожи на голодных зверей, и даже испорченное мясо казалось нам очень вкусным. Когда оно кончилось, мы стали пить порошковое молоко. Сначала нам доставалось по три маленьких ложечки, и мы глотали сухой порошок, потому что днем не могли спускаться за водой, боясь привлечь внимание гвардейцев шумом… Так вот, подходишь за молоком со своим котелком, который с боков весь помят, берешь три ложечки из чугунка и идешь под навес. Это был своего рода ритуал… Приходишь к себе под навес и садишься есть свою порцию молока; для нас это было своего рода развлечением. Мы брали ложку и опускали ее в котелок, чтобы захватить хоть немного молока, а потом начинали медленно есть порошковое молоко, а так как его было всего три ложки, то ощущение голода не проходило. Три ложки на завтрак, три на обед, и все это в условиях ужасно холодной погоды; нам было запрещено вытаскивать покрывала и накрываться ими, чтобы в случае неожиданной стычки с гвардейцами не потерять их. Стоял невыносимый холод, и я вспоминал те мексиканские фильмы про индейцев, которые видел. Выглядели индейцы всегда печальными, закутаны они были в пончо, и лица их казались отрешенными… За ужином нас ждали те же три ложечки молока, на следующий день две ложечки, затем одна…

Прошло несколько дней, голодных и холодных. Каково же было мое удивление, когда я увидел, что Модесто внимательно читает «Политическую экономию» Эрнесто Манделя! Если у кого из нас и была какая-нибудь потрепанная книжонка в рюкзаке, нам и в голову не приходило вытащить ее, чтобы почитать. Нам казалось, что в подобной ситуации заниматься такими глупостями нет смысла. Но Модесто был другим — он все свое свободное время старался учиться и много читал. Иногда мы собирались под навесом у Родриго, который был замечательным рассказчиком, и с интересом слушали его. С Модесто мы беседовали реже, потому что с ним труднее было разговаривать, слишком сложной была его речь, хотя говорил он правильные вещи. С Родриго мы прекрасно понимали друг друга. Мне казалось, что он был гораздо умнее нас, потому что легко ладил с Модесто и объяснял нам, что хотел сказать Модесто. Когда по вечерам мы собирались у Родриго, мы забывали о том, что нам грозит опасность. Мы вели разговоры о Вьетнаме, о международной политике, а иногда шутили и рассказывали друг другу забавные истории. Родриго всегда обучал нас каким-нибудь тонкостям партизанской жизни.

После недолгого отдыха мы снова отправились в путь и, как помнится, шли несколько недель, взяв курс на Йоаоску, Кускавас, Эль-Чили, двигаясь со стороны Лас-Байаса и Васлалы. Как-то в походе Модесто сказал, что меня скоро отправят в город лечить лейшманиоз, а также проконсультироваться по поводу хронического аппендицита, постоянно беспокоящего меня, а до тех пор будут продолжать делать уколы. Об этом у меня сохранились смутные воспоминания, в памяти осталось только то, что уколы эти были очень болезненными, хотя у доктора Флавио была, как говорится, легкая рука и поначалу я не чувствовал боли. С каждым разом (а уколы делали мне трижды в день) я все хуже и хуже переносил эту пытку. К боли примешивалось чувство голода. Я сразу же вспоминал о гибели Тельо, и это только усугубляло мои страдания. Я не видел ничего перед собой, кроме куска белой ваты, смоченной спиртом. Потом я почему-то сравнивал себя с коровами своего дядюшки Виктора, которым он делал уколы. Было это в те времена, когда я проводил каникулы у него на ранчо. Пока животные паслись, дядя подкрадывался к ним и резким движением втыкал иглу шприца… Я ненавидел доктора, но старался выполнять его требования: расслаблял мышцы, чтобы не ощущать боли, но, когда он всаживал в меня иглу, сжимал ягодицы. В тот момент когда он делал мне укол, я действительно ощущал себя коровой дядюшки Виктора. И брыкался так же, как это делает корова…