Омар Кабесас - Горы высокие...

«Дело в том, что медицинская помощь должна быть бесплатной», — говорит Хосе.

«Ого, да ведь это невозможно! Люди работают, чтобы денег на жизнь заработать».

«Дело в том, что бесплатная медицина — это совсем другое, ну вроде как в больницах», — объясняет он.

Я не хочу показать, что ему так легко удалось меня убедить, и потому возражаю:

«Да, но за больницы взносы всю жизнь платить надо. Потому многие и не ложатся в больницу, а предпочитают умирать у себя дома, а не в городе. Тратиться надо не только на автобус, но и на взносы. А откуда взять деньги, если их нет? А еще говорят, что трупы из больниц в морг увозят, что там их режут и сами доктора на них учатся». Спорю я с Хосе, а он мне спокойно так все объясняет. Теперь я, как раньше, на судьбу столько не жалуюсь. Потому что становлюсь, как говорит Хосе, сознательной. Не полено же я, чтобы не понять. Надо уметь за себя постоять, когда на нас наговаривают. Чтобы жить с открытыми глазами, нам многое понять надо. Мы должны сами себя освободить.

В последнее время я кое в чем разобралась — бедняку всегда интересно, чем община живет. Я так говорю, потому что знаю: как бы тяжело ни работал человек, ему всегда интересно, как другие живут.

«Надо помочь людям, чтобы они сами разобрались в своих проблемах», — говорит Хосе.

Люблю я Чепе за это. И люди его тоже за это любят. Они знают, что он не себе, а всем добро делает. А когда надо сказать, он не смолчит. Я иногда думаю: «Дай бог, чтобы с Чепе ничего не случилось. Разве мало, что мы Хустино потеряли? Разве мало мучений у Марии Пии? Муж пропал без вести, одна осталась».

А Хосе, бывало, будто читает мои думы, говорит:

«Не переживай. Если мы, которые понимаем, ничего не будем делать, то жизнь нас задавит».

И, чтобы не добавлять ему еще моих забот, я отвечаю:

«Да я и не переживаю».

Вот я и говорю: человек не каменный. Смерть Хустино меня надломила, чего уж там скрывать. Словно небо надо мной почернело. Только и надежды, что Элио, муж Марии Пии, вернется, если еще в живых ходит. Да и внучка Адольфина радует.

Она иногда из Илобаско приезжает. Умная девочка. Училась немного, едва пять классов окончила, а прямо диву даешься, откуда она так много знает. Огонь девчонка! Приезжает и все мне по дому делать помогает. И воду из колодца натаскает. И маис вместе с моими малышами налущит. Как будто играют, а смотришь, корзина полна. Очень Адольфина к нам привязана. Не забывает бабушку с дедушкой. После смерти Хустино ее к нам прислали. Сидит, маис лущит и все рассказывает, рассказывает. А слова такие же, как у Чепе.

— Не переживай, бабушка. В один прекрасный день мы свое возьмем, и мы, бедняки, так страдать больше не будем.

И откуда она это берет в свои пятнадцать лет, прямо не знаю. Единственное, что мне не нравится, так это то, что очень, быстро она оформилась, уже совсем взрослая. Какой-нибудь нехороший мужчина позариться может. У нас-то здесь не опасно — все друг друга знаем. Но ведь едет она издалека, от самого Илобаско. В таком возрасте, а особенно если девчонка смазливая — как мне не бояться за нее? А когда я ей говорю про это мое беспокойство, она только смеется. Такая уж нынче молодежь. Ее понимать надо.

— Слушай, бабушка, я приехала не только чтобы помочь тебе воду таскать и маис лущить, но и, поверь, чтобы тебе повеселее было. Ты ведь теперь никуда не ходишь. И мама тоже приехать не может. Так что пусть хоть внучка с вами побудет.

Вот такая она у нас, Адольфина.

— Да это я так, это я за тебя и твою маму переживаю. Хоть бы такого горя, как тогда, у нее больше не было. Ты же знаешь, что радуюсь я не столько тому, что ты нам помогаешь, сколько тому, что ты с нами. Больше ни слова о горе не скажу. Ныне всякое случиться может, никому не заказано, даже в своем собственном доме.

И пока я это говорю, она сидит себе на камушке, поджав ножонки так, чтобы юбочка их прикрывала. И все лущит и лущит маис, а сама улыбается, совсем как ребенок. Ну прямо майский цветочек на стебельке зелененьком. По взгляду и по манере разговаривать Адольфина на Хосе похожа. В словах ее слышится уверенность, и чувствуется, что характер у нее сильный.

— Бабушка, хочу когда-нибудь взять тебя в Илобаско, чтобы ты другим воздухом подышала. Как тебе кажется, нужно с дочкой и внуками повидаться? Вот заработаю на уборке кофе и увезу тебя.

Всегда она шутит. В жизни своей я дальше Чалате не была. Помилуй господи.

С тех пор как я себя помню, наше Чалате всегда было таким. Тихое селение без больших, если не считать домашних, забот. Воровства, а тем более преступлений тоже не было. Моя мама, Рубения Фуэнтес, говорила, что местечко это спокойное, что последний раз здесь человека убили сорок лет назад, когда она еще девочкой была маленькой.

«Поехал сюда один паренек работу искать. А какая у нас тут работа? — рассказывала мама. — Наконец ему что-то удалось подыскать. Начал он работать, но не прошло и месяца, как нагрянули власти и схватили его. Сказали: враг демократии. Интересно, что они имели в виду, если человек этот вел себя тихо, никогда ни с кем не ругался. Единственно, к чему они могли придраться, так это к тому, что у него было ружье и что он охотился на голубей и телескуинтле [12] Грызун размером с кролика, обитающий в пещерах Центральной Америки, мясо его съедобно. ».

Моя мама хорошо помнила этого белокурого, высокого, как кокосовая пальма, человека, у которого из-за спины постоянно выглядывал ствол ружья. Ну а поскольку документов у этого человека не оказалось да он еще и не подчинился, сопротивлялся, его тут же и прикончили.

«Никогда не забуду, как били его остервенело, будто душу отводили», — говорила моя мама.

«Почему же они такие злые, мама?» — спросила я.

«Об этом знает лишь Иуда. Верно только то, что и ты понимаешь: с властями шутки плохи», — вздохнула она.

«Но вы же мне говорили, что он никому ничего плохого не сделал? Только охотился?» — продолжала я спрашивать.

«Вот в том-то и дело, что властям и такой зацепки нельзя давать. Они должны бдеть, им за это платят, А жалованье оправдывать нужно».

«Но им платят не за то, чтобы честных людей убивали, и не за то, чтобы из-за каждого пустяка стреляли!» — возразила я.

«Ох, доченька, тогда для чего же им дают эти здоровенные, будто колья, винтовки? Чтобы стрелять из них, дочка, чтобы стрелять! Вот для чего! Если они стрелять не будут, то молва пойдет, что власти ни на что, кроме парадов, не годятся…»

Говорят, что тот человек тут же и скончался. Точно известно, что жители селения в это дело не вмешались, потому как в то время власти зверствовали — слишком много недовольства было.

«Индейцы восставали, а этого власти не хотели допустить, даже если бы пришлось перебить здесь всех до единого, — говорила мне мама. — Это было сразу же после тридцать второго года [13] В январе 1932 г. в Сальвадоре вспыхнуло народное восстание под руководством коммунистов. Реакционная диктатура генерала Эрнандеса Мартинеса, захватившего власть, жестоко расправилась с повстанцами: около 30 тыс. крестьян, рабочих и студентов было убито, погибли почти все руководители компартии, в том числе был расстрелян национальный герой Сальвадора Агустин Фарабундо Марти. . Ты не представляешь, какое страшное то было время! Даже открытку со святым нельзя было иметь. Считали, что на обратной стороне не молитва, а коммунистические лозунги напечатаны. Вот и пришлось нам сжечь пресвятую богородицу, святого младенца из Аточи и даже самого Христа Спасителя».